Скончался писатель и религиозный философ виктор тростников. Виктор Тростников – современный православный богослов и философ
| Виктор Иванович Овчаренко | |
|---|---|
| Дата рождения | 5 февраля (1943-02-05 ) |
| Место рождения | Мелекесс , Ульяновская область |
| Дата смерти | 5 мая (2009-05-05 ) (66 лет) |
| Место смерти | Москва |
| Страна | СССР СССР →Россия Россия |
| Учёная степень | доктор философских наук |
| Альма-матер |
|
| Виктор Иванович Овчаренко на Викискладе | |
Биография
Основные результаты исследований В. И. Овчаренко связаны с изучением социологического психологизма, проблем личности и межличностных отношений, содержания и моделей психики ; истории, теории и методологии психоанализа и постфрейдизма; человеческого измерения истории, отчуждения , гуманизма; истории философии, социологии и психологии; метафилософии, методики преподавания философии и др. Показал, что одним из первых общественнозначимых результатов систематической философской деятельности в Древнем мире стало создание западных и восточных версий концептуального гуманизма . Осуществил философское исследование парадигм, идей, теорий, методологии, методов, моделей и течений классической и современной социальной мысли.
Основные идеи и понятия
Этика рациональной корректности
Этика рациональной корректности - универсальная система нравственных императивов целесообразного и разумного человеческого бытия, соразмерная всему сущему как единой всеобщности. Идея, понятие и концепция введены в оборот Виктором Овчаренко.
В качестве теоретической и практической модели осознания и решения проблем выживания, достойной жизни людей и гармоничного развития, этика рациональной корректности принимает в качестве своей основы и фундаментальной нормы человеческой жизнедеятельности принцип корректного отношения ко всему сущему.
Основные измерения этой многомерной этики как формы и нормы сознания , самосознания и регулирующих правил (принципов, требований и норм) целенаправленной деятельности фиксируют, обусловливают и направляют: отношение человека к человеку и самому себе, его отношение к различным группам, обществу и государству, отношение к искусственной среде и культуре (то есть результатам и продуктам материальной и духовной деятельности людей) и отношение к живой и неживой природе (преимущественно к конкретной экологической сфере); отношение групп, общества и государства к человеку и природе (космического, планетарного и регионального масштаба), взаимоотношения групп, отношение общества к государству и государства к обществу и систему взаимоотношений и взаимодействий государств, обществ и народов.
Принцип корректного отношения ко всему сущему как максима предполагает необходимость всеобщего осознанного и целенаправленного системного культивирования лучших человеческих свойств и качеств, уважительного и доброжелательного отношения к наличествующему и социально значимой трансляции образцов соответствующего нравственного поведения людей.
В роли импульса и базиса этики рациональной корректности выступают позитивный и негативный исторический опыт человечества, интеллектуальный потенциал и разумность, нравственные ценности и гуманистические ориентации людей, достижения науки , технологии, техники и содержание предметной направленности философии на мироздание, человека и общество.
Латентная и контактная Всемирная история
Латентная и контактная Всемирная история (от лат. Latentis - «скрытый» и лат. Contactus - «соприкосновение») - основные периоды Всемирного исторического процесса , выделяемые по основанию знания и осознания себя человечеством как единой планетарной социальной всеобщности.
Эпоха Великих географических и этнографических открытий явилась фазовым переходом от латентной к контактной Всемирной истории.
Контактная всемирная история хронологически охватывает период от середины XVII в. до настоящего времени и характеризуется явной, открытой формой Всемирного исторического процесса.
Отличительными особенностями контактной всемирной истории являются постоянное и быстрое повышение уровня знания и осознания себя людьми в единстве и многообразии своего рода, постоянное возрастание количества разнообразных контактов между индивидами, группами и государствами (на основе стремительного прогресса средств связи и транспорта, либерализации и демократизации жизнедеятельности людей), миграция , активная метизация , создание ряда Всемирных организаций и международного права .
Дисперсионная рациональная среда
Дисперсионная рациональная среда (от лат. Dispersus - «рассеянный, рассыпанный» и лат. Ratio - «разум») - совокупность рассеянных информационных полей массового обыденного сознания , включающая в себя различные редуцированные и примитивизированные результаты рационального (философского и научного) познания и некоторые представления об их социальных, культурных , технологических и технических следствиях, которые существуют во фрагментарных формах повседневной и самоочевидной данности.
Дисперсионная психоаналитическая среда
Дисперсионная психоаналитическая среда(от лат. Dispersus - «рассеянный, рассыпанный») - специфическое рассеянное информационное поле массового обыденного сознания, обеспечивающее восприятие и усвоение психоаналитических идей и элементов психоаналитических учений как некой повседневной и самоочевидной данности.
Дисперсионная психоаналитическая среда является одним из фрагментов современной дисперсионной рациональной среды и играет существенную роль в усвоении и развитии комплекса психоаналитических и психоаналитически ориентированных идей и представлений .
Понятийно-проблемные комплексы
Понятийно-проблемные комплексы - совокупность различных традиционных и инновационных понятий и категорий , связанных общим назначением, ориентированным на фиксацию, всестороннее исследование, осмысление и познание определенной проблемы , конкретного предмета (вещи), процесса или явления .
Социологический психологизм
Социологический психологизм - плюралистическое направление социологии , принимающее в качестве основной предпосылки исследования и объяснения социальных явлений и процессов действие и взаимодействие общественных , групповых и индивидуальных психических факторов.
В процессе создания социологии и формирования общих представлений о её предмете, методе, целях, задачах, возможностях, статусе и т. д. под влиянием уже имевшихся трёх основных версий и моделей организации социологического знания: физикалистской (О.Конт), биологистской (Г.Спенсер) и философистской (К.Маркс , Ф.Энгельс), а также социальной философии , психологии и антропологии , постепенно сложилась обновленческая альтернатива, ориентированная на исследование различного рода психических факторов, влияющих на социальные действия и взаимодействия личностей , групп , обществ и государств .
Эволюция социологического психологизма характеризуется наличием разнокачественных состояний, являющих собой три основных этапа его развития : 1) Создание и становление, 2) Утверждение, конституирование и институализация, 3) Формирование социологического неопсихологизма.
На этапе создания и становления, происходившем преимущественно на региональном уровне (
Религиозная философия в России, зародившаяся в старину и особенно бурно развивающаяся в 19 веке, ярко проявила свои черты ещё в движении славянофильства. Она всегда была чем-то оригинальным и самобытным, отличаясь от европейской своей впечатляющей сентиментальностью, метафизичностью, художественным пафосом и интуицией. Эта философия формировалась на основе вопросов, задаваемых самой жизнью и диктуемых интересами именно русского народа с его национальным православным ядром. Одним из ярких современных деятелей, отмеченных на этом поприще, был скончавшийся недавно Виктор Тростников - видный учёный, начинавший как физик и математик, но особенно получивший известность как прославленный мыслитель и богослов.
Биографические сведения
Этот человек проявил себя во многих сферах деятельности. с подросткового возраста привык самоотверженно трудиться. Это началось ещё в войну, когда он работал подростком на сахарном, а потом и на авиационном заводе, помогая своему народу завоёвывать победу. В зрелые послевоенные годы он вёл математический кружок для пионеров и школьников, помимо научной и литературной деятельности активно работал на телевидении и радио, выступая с лекциями.
Биография Виктора Николаевича Тростникова во многом обычна, но в то же время и не совсем типична для своей эпохи. Родился этот человек в 14 сентября 1928 года. Произошло это в Москве. Здесь же он поступил в МГУ и окончил физико-технический факультет в 1953 году. Далее начались преподавательская деятельность и работа в МИИТе и других вузах в звании доцента. Об его успешной научной деятельности в данный период свидетельствуют многочисленные публикации его работ по физике, математике и логике.
Смена приоритетов
С течением лет Виктор Тростников всё больше стал увлекаться философией. Именно в этой сфере он написал и защитил в 1970 году диссертацию. Всё больше его интересовала также религия. В Российском православном университете в последующий ряд лет в звании профессора он преподавал всеобщую историю и философию права. В этот же период он создал работы, совсем не соответствующие стилю и духу советской эпохи, за что попал в разряд диссидентов. Его первая книга под названием «Мысли перед рассветом», где бывший учёный-математик затрагивал наболевшие вопросы православной философии, вышла в 1980 году, но только не на родине, а в Париже.
«Мысли перед рассветом»
Эта книга посвящена интересной и модной для того периода проблеме. Она повествует о непростых взаимоотношениях науки и религии, отражает духовные сомнения автора в правомерности мнения покорного большинства, а также общечеловеческие потребности в поиске смысла и сущности бытия. Обнажая перед читателем свои взгляды, Тростников заявлял, что любые эксперименты и открытия учёных должны олицетворять мудрое и целесообразное устройство мира, а, следовательно, свидетельствовать о Боге, его сотворившем. К примеру, в физике (как он полагал) так было со времён великого Ньютона, основавшего эту дисциплину в качестве средства познания Творца. Тоже относится к математике, философии и другим наукам. Именно так считал Тростников. Виктор Николаевич с горечью обличал бездуховность и идеологическую безнравственность, которая породила атеизм и культивировалась в годы советской власти.
Подобные взгляды и «сомнительная» деятельность не могли в эпоху Застоя оказаться незамеченными и обойтись без последствий. Карьере Виктора Тростникова как советского учёного в этот период наступает конец. Причиной тому явились его взгляды, а также участие в альманахе под названием «Метрополь». Это печально прославившийся в те времена сборник текстов запрещённых авторов и литераторов. Он был опубликован в Москве в 1979 году тиражом всего лишь 12 экземпляров, но, несмотря на это, привлёк к себе интерес аудитории и пристальное внимание властей. Дела Виктора Тростникова оказались настолько неутешительными, что ему, впавшему в немилость, пришлось работать чернорабочим, каменщиком, сторожем и прорабом вплоть до конца советского периода.
Труды философа
Работы Тростникова в области политики, истории и богословия печатали многие известные издания. Среди них еженедельник «Аргументы и факты», «Литературная газета», журналы «Молодая гвардия», «Русский дом», «Православная беседа», «Москва» и другие периодические издания.
Можно перечислить лучшие и наиболее интересные книги Виктора Тростникова. К таковым относится «История как Промысел Божий». Название её свидетельствует само за себя. В ней говорится о роли Божественного проведения, направляющего людей к добру и нравственному совершенству, в исторических событиях. «Трактат о любви. Духовные таинства» исследует значение в жизни человека одного важного слова «любовь». Это понятие автор считал высшим проявлением Божественной сущности.
Среди прочих удивительных книг: «Кто мы?», «Основы православной культуры», «Имея жизнь, вернулись к смерти» и многие другие. В «Православной цивилизации» Виктор Тростников говорил с читателем о вечных ценностях, разбирал смысл таких понятий, как справедливость, собственность, власть.
Каким он был человеком?
Это был истинный философствующий мудрец и сердечный, отзывчивый христианин. Он всей душой стремился донести до сограждан историю собственной страны и их православные корни. Даже в тяжёлые времена он не отказывался от своих идей и убеждений, активно их пропагандируя. Православный философ умер, достигнув мудрой зрелости, на 90-м году жизни. Произошло это 29 сентября 2017 года. Спустя два дня в храме Святой Троицы в Москве состоялось его отпевание и последующие похороны.
Люди, близко знавшие Виктора Тростникова, говорили о нём самые тёплые слова. Они искренне считали, что этот человек отдавал людям всего себя, совмещая в своём лице талантливого учёного и убеждённого христианина. Замечалось, что он старался ни одного вопроса, обращённого к нему от заинтересованных людей, не оставить без вдумчивого ответа. А жизнь в нём била ключом, воплощаясь в его продуктивной научной и христианской деятельности, талантливых работах.
Последний русский философ
Хоронили А.Ф.Лосева в ясный весенний день 1988 года, выдавшегося в истории России необычно свободным. Согласно последней воле покойного его отпевали по православному обряду. Он лежал в гробу в своих профессорских очках, совершенно неотделимых от его облика, над ним читали псалмы и пели литию, и едва ли уместное на похоронах чувство умиротворения нашло на меня на тесной аллейке Ваганьковского кладбища: это было «человеческое» погребение.
Года за три перед тем, готовя беседу с Лосевым для «Вопросов литературы», я ездил к нему на дачу, в ослепительно солнечный, после августовского ливня, день, - и там, на веранде, в проеме его рубашки блеснул мне в глаза потаенный крестик. Помню, я нимало не удивился этому открытию, почувствовал, что так и должно быть и что загадка моей «трудной» беседы с ним кроется во внутренней борьбе и скрещении его различных «вероисповеданий».
Беседа была действительно трудной. До нее я с Лосевым не встречался, но мне давно хотелось разобраться, на чем основывается его видение любезной ему античности и почему так пристрастна, безжалостна его критика возрожденческого субъективизма. Он принял меня поначалу с рассеянной доброжелательностью, но затем, по мере нарастания моих вопросов, вдруг ощетинился и едва не выгнал за дверь. Я лез ему в душу - и он не стерпел. Я был не столько беспардонным, сколько въедливым, в моем поколении это считалось вполне нормальным, в его - грозной провокацией.
Мы жили в разных мирах, хотя и в одной системе, только я помещался на оттаявшей ее стороне, а он - на ледяной и смертельной. У него были свои взаимоотношения со временем: оно двигалось и стояло на месте, оно двигалось и возвращалось внезапно к той точке, где в первый раз остановилось. Оно остановилось для него не потому, что фаустовская душа исследователя заключила сделку с дьяволом, а потому, что дьявол XX века вообще терпеть не мог фаустовскую душу и целенамеренно шел к ее истреблению.
В ответах Лосева были то дерзость, недоступная позднейшему, осмотрительному и «редуцированному» уму, то паническая осторожность, для человека 80-х годов казавшаяся заведомо излишней. Он жил сразу во всех десятилетиях нашего века и своей жизни. Его физическая слепота позволила ему разменять возможность передвижения в пространстве на возможность беспрепятственного движения во времени. Я видел перед собой то восторженного почитателя своего современника Вяч. Иванова, то безжалостного, задиристого борца с позитивизмом, молодого автора «Философии имени», то погорельца военного времени, то создателя титанического труда по истории античной эстетики, но возникали попутно лакуны, недомолвки, несуразицы, ведущие к недоразумениям.
Он предложил озаглавить беседу «В борьбе за смысл» - я только глазами заморгал и стал спорить, но он настаивал; было нелепо: название словно пришло со страниц журнала «Под знаменем марксизма»; эти «знамена» с двойным профилем давным-давно пронесли; их зловещий шелест навсегда остался у него в ушах. Он нехотя сдался.
Мне рассказывали, в 20-е годы он был театралом, по восемь раз на неделе ходил на спектакли (в воскресенье - дважды), я поинтересовался:
Что значит для вас Мейерхольд?
Он вдруг заорал (буквально):
Ты о ком меня спрашиваешь?! Его же вместе с женой Сталин зарубил!!!
Он сидел через стол, взволнованный и негодующий - на меня, на себя - ведь он проговорился, отношение вырвалось: «зарубил». Открывши рот, утратив на время дар речи, я смотрел на него.
Алексей Федорович! - вскричал я, приходя в себя. - Так Мейерхольд давно уже реабилитирован!
Из мглы 30-х, влекомый магическим словом, он вдруг вынырнул в «предрассветный туман» середины 50-х:
Реабилитирован? - с живейшим интересом, как будто последняя новость.
Он обрадовался. Его беспамятство было слишком избирательно, чтобы объясняться лишь возрастными причинами, он наизусть цитировал и любимых поэтов, и прозаические пассажи из Розанова, дело было в другом: память о «зарубленном» Мейерхольде была бесконечно глубже памяти о его реабилитации, залегала на совершенно ином уровне: одна память готова была «зарубить» другую бесчисленное количество раз, как в ночном кошмаре.
Но было и обратное: говоря о русской интеллигенции, он неожиданно рассердился, я смутно догадывался о смысле глобальной претензии - он имел в виду интеллигенцию начала века, дружно идущую («веховцы» как исключение только подчеркивали общее правило) к катастрофе «под знаменем» позитивизма.
Ну а ваше мировоззрение разве не интеллигентское? - вступился я за интеллигенцию.
Толстой был интеллигентом, - сказал он резко. - Ленин был интеллигентом, а у меня свое - лосевское.
Он не испугался противопоставления, словно не понимая, где следует и где не следует бояться, не уяснив себе того, что последующие поколения чувствовали кожей, усваивали с рождения, у него была, в сущности, неуклюжая система страха, отличительная особенность свободного и затравленного человека.
Особенно он восставал против моего интереса к его биографии, и справедливо: там был подвох. Я шел в своих вопросах год за годом, и поначалу это выглядело невинно: интерес к становлению его как философа и филолога был в рамках установленных приличий. То, что он никогда, как выяснилось, не был в Греции (и вообще за границей был лишь однажды, в Германии, до первой мировой войны) - факт настолько вопиющий и в то же время настолько обыденный для подобной русской судьбы, что с ним нужно обращаться с особой осторожностью. Так легко здесь соскочить в либеральное сетование и разродиться банальной формулой, обличающей «жестокий век» (ну, разумеется, и Пушкин был тоже «невыездным»). «Клевать» режим за невыезды Лосева значит, в сущности, предполагать за режимом довольно широкую способность к непоследовательности, тем самым к гибкости, ему несвойственной органически, а следовательно, в известной мере недооценивать его как режим. Философ мог либо эмигрировать, либо остаться здесь и погибнуть, по крайней мере как философ.
Когда ведущих философов-идеалистов выставили из страны в 1922 году, погрузив на корабль в приказном порядке (то-то был корабль дураков!), Лосев был еще недостаточно известен, чтобы отправиться в тоже плаванье, а когда он - благодаря несовершенствам еще не стабилизировавшегося режима - стал известен своими печатными трудами, «корабли» поплыли в другом направлении. Он оказался человеком «абортированной» философской судьбы, которому выпало сыграть трагическую роль последнего русского философа, и мне приходит на ум еще только одна судьба - молодого одаренного неокантианца, который мог «соперничать» с Лосевым. Это, понятно, Бахтин. (Кстати, в беседе со мной Лосев о Бахтине высказался не то чтобы восторженно - естественно, его не могла привлекать бахтинская концепция Рабле - но весьма уважительно.)
Лосев с похвалой отозвался о всем десятилетии 10-х годов, словно оно не было расколото надвое непоправимо и навсегда, - он так горел тогда философией, так увлекся, что, казалось, не то чтобы не заметил - не придал должного значения… Впрочем, не так. Судя по работе о Скрябине (1919–1921), Лосев связывал с революцией надежды на избавление мира от власти мещанства, ему в этом смысле были близки все антимещанские бунты символизма, он ждал от революции очищения.
««Я» Скрябина, - писал Лосев, - пророчество революции и гибели европейских богов, и не особенно дальновидны были наши доморощенные, интеллигентские дипломаты, когда они посмеивались над постановкой скрябинского «Прометея» в Большом театре во дни годовщины Октябрьской революции. В Скрябине - гибель Европы, разрушение «старого строя», не политического, но гораздо более глубокого, гибель самого мистического существа Европы, ее механистического индивидуализма и мещанского самодовольства, и уж не устоит политический строй, когда все внутри сгнило и индивидуализм перешел (совсем по Гегелю) в свое отрицание: Только теперь, после Скрябина, чувствуешь, какая бездна мещанства и мелочности и какая сила отрыва от живого бытия царит в основании всей, этой длинной и скучной «истории новой философии» и какая вековая несправедливость, рабская зависть и жульническая боязнь царит в суждениях наших авторитетов о Средних веках и античности, знавших столь великую философию и столь целостные и жизненные умозрения».
Это отношение к революции, любование ее радикальностью, напоминает ту сцену из пастернаковского романа (любопытно, что Пастернак и Лосев служили воспитателями в одной и той же московской семье богатых прибалтийских немцев: Лосев пришел на смену Пастернаку; я спросил, что стало с их «августейшим» воспитанником Вальтером Филиппом - Лосев не знал), когда доктор Живаго приходит в восторг по поводу произошедшего, подчеркивая антиобывательскую сущность переворота.
«- Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.
В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого…
Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуло в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое».
Вспомним, однако, как сожалел Живаго впоследствии об этих поспешных своих словах, даже видел в них причины последующих несчастий как некоего верховного возмездия. Но еще было десятилетие «отсрочки».
В изложении Лосева 20-е годы выглядели достаточно сносными. Я думаю, у него не было времени более внимательно присматриваться к эпохе, которая, по меньшей мере, не мешала: Н.Я.Мандельштам видела в ней систематическое свертывание свобод. Лосева хранил творческий эгоизм: можно ли писать, глотая газеты и прислушиваясь к тому, как скрипят закручиваемые гайки? В этом невнимании был урок: непростой, неоднозначный, запавший мне в душу.
А когда разговор зашел о конце 20-х, Лосев стал петлять, словно я устроил погоню. Я знал по слухам, что его посадили, но он не только не признался в этом, но так построил свою речь, наполнив ее всякими мелкими подробностями относительно своего преподавания, что я не мог даже вычислить времени «посадки» и, не осмеливаясь спросить в лоб, ушел с ощущением, что слухи сильно преувеличены и дело обошлось испугом.
Все смешалось… Он стал настаивать на том, чтобы я ввел в беседу факт его обращения к марксизму. Называл точные даты: 1925 год, когда он прочел «Диалектику природы» Энгельса в русском переводе (уже тогда, значит, возникала потребность в самообороне), и 1934 год - «Философские тетради» Ленина. Я сомневался: стоит ли об этом? Он был непреклонен.
Он пытался сговориться с марксизмом на почве обоюдного признания абсолютной истины. Но, в сущности, это был не сговор, а отчаянная игра, опасная хитрость, вот только кто кого в конечном счете? Его марксизм был всегда - по крайней мере, так мне казалось - «потемкинской деревней», меня поражала безыскусность его построений. Все эти рабовладельцы, рабы в его рассуждениях об античности выглядели как статисты, собранные для массовых съемок из среды старшеклассников-шалопаев, мечтающих прогулять занятия. В общем, какая-то ерунда, но с благородным подтекстом: где материя и рабство главенствуют, там невозможна личность. Непонятно, однако, где кончалась стратегия исторических аллюзий, где начиналась тактика примирения. Казалось, он все сознательно портит, портит свой огромный труд, чуть ли даже не с оттенком мазохизма. И я не знаю, как оценить степень случившейся порчи. С одной стороны, фанерность построений позволяет не слишком на них задерживаться, искать за ними подлинные мысли, но с другой - «порча» проникала нередко и в глубь размышлений, и последние стали вызывать у некоторых античников своеобразную диалектику раздражения, словно их водят за нос: ортодоксы подозревали хитрости стратегии, либералы отвергали тактику (особенно, конечно, после «оттепели»). На это Лосев мог бы ответить хрестоматийными словами Лукреция: «Feci quod potui faciant meliora potentes» («Сделал я все, что мог, пусть другие сделают лучше»).
Очень неохотно Лосев рассказал мне об «издании автора», под таинственным грифом которого выходили его философские книги на пороге 30-х годов, - мистификации, созданной в согласии с влиятельным государственным издателем и цензором, убежденным марксистом, убежденным, помимо всего прочего, и в том, что лосевские книги должны выходить. Я не понимал, однако, почему так неохотно повествуется эта история, пока не узнал - уже после его смерти, - что он, пренебрегши цензурными купюрами, опубликовал первоначальный текст «Диалектики мифа», за что и поплатился.
Когда молодой Лосев, как и многие символисты, открывал для себя (в частности, в музыке Скрябина) заманчивые бездны языческого демонизма, его позиция оказалась достаточно амбивалентной. Утверждая в статье о Скрябине, что «христианство знает, что демоны - зло; против них у него есть верные средства, вся эта нечисть падает бездыханной перед лицом Божиим, и креста довольно, чтобы она была обессилена»,
Лосев с интересом отмечает, что в язычестве «нет ощущения зла в демонизме; демоны суть те же существа, может быть, лишь рангом ниже».
Очевидная нелюбовь философа к «механистическому новоевропейскому миросозерцанию» влечет его если не к приятию, то к заинтересованному анализу «мистического анархизма» Скрябина, ценность которого заключена в подрыве «обыденных» ценностей:
«Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и сделать что-то небывалое и ужасное, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным. Нет уже больше никаких норм и законов, забываются всякие правила и установки. Все тонет в эротическом Безумии и Восторге. Нет большей критики западноевропейской культуры, чем творчество Скрябина, и нет более значительного знака «заката Европы», чем эта сладость экстаза, перед которой тяжелая громада библиотек и науки - пыль и прах, летающий легче пуха».
И словно возмездие, даже не за солидарность со Скрябиным, а за весьма сдержанную попытку сочувственно отнестись к «сладости экстаза» лишь как к знаку кризиса европейского миросозерцания, приходит реальная гибель библиотеки при аресте философа в 1930 году.
«Не могу выразить тебе всей силы своего раздражения, озлобления и дикого отчаяния, - пишет Лосев жене в пронзительных письмах из лагеря, - в которые я погружен этим известием. До последней минуты я надеялся на сохранение библиотеки и научного архива, уповая, что Бог не тронет того, на что Сам же наставил и благословил. Что мне теперь делать? Гибель библиотеки - это удар, который, чувствую, даром не пройдет. Дело также и не в том, что власти не разрешили оставить библиотеку наверху. Тут дело не во властях. Можно ли остаться спокойным за более высокие ценности, которые делают возможным такое безобразие и возмутительное попрание всего святого и высокого?! Не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своего возмущения и негодования, и готов, кажется, бунтовать против всего, во что всю жизнь веровал и чем жил… Погибла последняя надежда на возвращение к научной работе, ибо что я такое без библиотеки? Это все равно, что Шаляпин, потерявший свой голос, или Рахманинов - без рояля. Что буду я делать, я, музыкант, потерявший свой инструмент, который нельзя восстановить никакими силами?»
Лосев стремится здесь же понять, за что он наказан лишением библиотеки:
«Неужели моя любовь к книгам в какой-нибудь степени сравнима с плюшкинским скопидомством, достойным, действительно, лишь разрушения и возмездия?.. Неужели творения великих людей не были для меня духовной пищей, мировой атмосферой мысли и чувства, вырвавшей меня из недр окружающего мещанства и пошлости?»
Опять возникает обманчивый призрак мещанства и пошлости, однако в письмах из лагеря отношение к «обыденному» порядку жизни в целом резко меняется: Лосев вспоминает масленицу, блины совсем по-розановски, как истинные устои жизни. А что касается языческих экстазов, то Лосев, я думаю, глубоко проникся розановской мыслью:
«Когда болит душа - тогда не до язычества. Скажите, кому с «болеющей душой» было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?»
В том же цитированном письме Лосев описывает способ жизни, который был выработан им и его женой для того, чтобы жить полноценной жизнью, но который, с точки зрения властей, мог выглядеть лишь «внутренней эмиграцией»:
«Мы с тобой за много лет дружбы выработали новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии и духовного брака, на которые мало у кого хватило пороху. Соединение этих путей в один ясный и пламенный восторг, в котором совместилась тишина внутренних безмолвных созерцаний любви и мира с энергией научно-философского творчества, - это то, что создал Лосев и никто другой, и это то, оригинальность, глубину и жизненность чего никто не может отнять у четы Лосевых».
Уничтожение библиотеки и разрушение «духовного брака» воспринимается философом как «изнасилование нашей жизни, изгнание во тьму и безумие, ограбление и святотатство великого храма».
Разумом понимая всю абсурдность богоборчества, он становится богоборцем:
«…Душа моя полна дикого протеста и раздражения против высших сил, как бы разум ни говорил, что всякий ропот и бунт против Бога бессмыслен и нелеп. Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый? Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа! Кто я и что я такое?»
Глубочайшее отчаяние перемежается с горькой иронией, «возвышенный» страх смерти переплетается с «подлым» страхом умереть «под забором»:
«И когда я околею на своем сторожевом посту, на морозе и холоде, под забором своих дровяных складов, и придет насильно пригнанная шпана (другой никто не идет) поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить его в случайную яму (так как нет охотников рыть на мерзлой земле нормальную могилу), - вот тогда-то и совершится подлинное окончание моих философских воздыхании и стремлений, - и будет достигнута достойная и красивая цель нашей с тобой дружбы и любви».
Читая эти строки, я вспоминал слова Лосева из моей беседы с ним: «…Я, начиная с 30-го года, совершенно легко и свободно стал применять марксистские методы, конечно, со своим собственным и специфическим их пониманием».
Специфика этого понимания, в лагере, в то время когда «Правда» и «Известия» ударили по философу, роющему Беломорканал, в один и тот же день в декабре 1931 года статьей Горького «О природе», рождалась в муках таких вот мыслей:
«Как не хочется умирать! Стою я как скульптор в мастерской, наполненной различными планами и моделями и разнообразным строительным мусором и не содержащей ни одной статуи, которая была бы совершенно закончена. Ничего я не создал, хотя приготовился создать что-то большое и нужное, и только-только стал входить в зрелый возраст, когда должна была наступить кульминация всей работы и творчества. Тяжело умирать накануне больших работ и в сознании обладания большими средствами и материалами для этих работ».
Можно спорить о том, наступил ли Лосев впоследствии, выйдя из лагеря, «на горло собственной песне» или же он действительно «перевоспитался». В конечном счете он прошел через такую трагедию богооставленности и страха смерти, что «перевоспитание» могло и состояться, возможности даже сильных духом людей не безграничны. Режим готов был еще смириться с существованием «чудаковатого» преподавателя древних языков и историка античной эстетики, но свободного философа он стерпеть не мог. В середине 30-х годов Лосева извещает высокий партийный чин (классическая сцена отечественного кафкианства): мифом можно заниматься только античным, вместо философии займитесь эстетикой. И Лосев понял, что выбора нет. Также, как и тогда, в сорокалетнем возрасте, его мастерская до конца жизни осталась не использованной по прямому назначению (а Бахтин, ушедший из философии в филологию? Как в современной физике существует теория неразвернутых измерений, так в русской культуре XX в. существует тема неразвернутых направлений… Правда, у Бахтина «потемкинские деревни» не выстроились). Режим убил философа, и это было неизбежное убийство, ибо речь шла об убийстве философии. Убивали, конечно, любое свободное творчество, убивали поэтов, но поэзия все-таки допускалась, извращенная, оболваненная, она полагалась по штату, философы должны были исчезнуть как «класс», замененные идеологами. Палач и жертва неспешно, но верно шли навстречу друг другу все 20-е годы, движение было неумолимо - если посмотреть на это современными глазами, - здесь был прямо-таки античный фатализм, и жертва не могла не оступиться, и палач не мог не соответствовать своей профессии. Режим убил «вредного» философа, но с удивившей, наверное, самого себя снисходительностью допустил «безвредного» ученого. Таким образом, в судьбе Лосева мы обнаруживаем предельную мягкость предельно беспощадного режима, не оценить которую по достоинству ученый не посмел.
Уйдя с головой в исследование античности, Лосев не мог, однако, не сверять своих исследований со своим особенным, экзистенциальным опытом, глубоко интимным, потаенным и вместе с тем рвущимся наружу. Раздавленный смертельным страхом ученый тем не менее «помнил» о философе, и только этим я способен объяснить его неискоренимую пристрастность. Она прорвалась в «Эстетике Возрождения», ошеломив многих, но ярость, направленная против ренессансного человекобожия, плодившего горы трупов в трагедиях Шекспира, была на самом деле направлена против вчерашних палачей. Я, может быть, скажу ересь, но мне думается: каких же мучений стоила Лосеву работа над многотомной историей античной эстетики, равная, именно по работе, тому труду, который мог бы осилить Лосев-философ! Не случайно вырвалась у него эта мысль: «Античность, как я ее понимаю, мне очень близка в смысле предмета изучения, я ее очень люблю, но… я думаю, что вся античность все-таки представляет собой определенный период в истории культуры, в истории философии, в истории науки, период весьма недостаточный и ограниченный».
То есть занимался более полужизни «недостаточным и ограниченным» периодом, когда нужно было бы (но нельзя, нельзя!) заниматься своим творчеством! Когда я его спросил, считает ли он себя счастливым человеком, он помолчал и спросил меня, который час и не пора ли закругляться.
Правда, занимался же он все-таки Вл. Соловьевым! Нет лучшего введения в русскую философию, чем Вл. Соловьев. В своей ранней работе «Русская философия» (1918) Лосев поставил перед собой задачу, актуальность которой сейчас, в момент возрождения интереса к русской философии конца XIX - начала XX века, трудно переоценить. Речь идет о своеобразии метода русской философии, ее связи с художественными и мистическими типами сознания, а главное, о ее «синтетической религиозной целостности» (Н.Бердяев), изначальной экзистенциальности. В отличие от западных философов, справедливо писал молодой Лосев, «русские больше переживают (курсив мой. - В.Е.) свою философию», которая являет собой «до-логическую, до-систематическую, или, лучше сказать, сверх-логическую, сверх-систематическую картину философских течений и направлений».
Определяя общие формальные особенности отечественной мысли, Лосев подчеркивал, что «художественная литература является кладезем самобытной русской философии», ее решения основных жизненных проблем Лосев называл «философскими и гениальными».
Наибольшее внимание Лосев всегда уделял Вл. Соловьеву; многие другие философские и литературные фигуры второй половины XIX века виделись ему преимущественно как соловьевское «окружение». Такой интерес к Соловьеву понятен. Во-первых, с точки зрения академической школы, которую прошел Лосев, Соловьев наиболее фундаментальный русский философ, создатель собственной философской концепции, идеи «духовной телесности». Во-вторых, Соловьев - поэт и мистик, то есть носитель живого творческого опыта. В-третьих, он близок Лосеву своим пророческим даром, богоборчеством, предчувствием апокалиптических катастроф, которые пережило лосевское поколение. Лосева, безусловно, волнует и привлекает то, что «Соловьев весь без остатка сгорел в огне и ужасе своих апокалиптических предчувствий», его философия и жизнь теснейшим образом связаны, его образ - целостный, и именно созданию этого целостного образа посвящает Лосев свои позднейшие работы о Соловьеве.
Но если статья 1918 года написана во многом учеником Соловьева, раскрывающимся и ищущим свою «самость» философом, то позднейшие работы о Соловьеве написаны, как мне кажется, не без грусти, блестящим интерпретатором, оценившим жизненный подвиг состоявшегося философа. Это - ностальгия по реальному свободному мышлению, изучение более счастливого, но тоже постепенно утрачивающего радужные надежды alter ego. В самой тональности лосевского анализа я ощущаю печальную радость совпадений. Разве не думая о природе своей личности, и подытоживая жизненные раздумья, и искусно надевая соловьевскую «маску», Лосев пишет о том, что
«Вл. Соловьев - это в основном светлая, здоровая, энергичная, глубоко верующая в конечное торжество общечеловеческого и всечеловеческого идеала натура… И тем не менее… (он. - В.Е.) пришел невольно для себя к той философской позиции, которая уже была лишена у него жизнерадостных оценок современности и которая чем дальше, тем больше стала отличаться чертами тревоги, беспокойства, неуверенности и даже трагических ожиданий».
Эти черты, которые действительно свойственны позднему Соловьеву, к счастью, никогда не допустят превращения образа философа в националистическую икону. Соловьев видел слабости современной ему позитивистской западной философии (молодой Лосев смотрел на позитивистов его глазами), но еще большую опасность Соловьев видел в квасных теориях, отчасти присущих позднейшему славянофильству, его интерес к католицизму далеко не случаен. С явной симпатией повествует Лосев о том, как Соловьев, не считаясь со славянофильствующим московским общественным мнением, отстаивал собственную точку зрения. Этот момент соловьевского миросозерцания нужно иметь в виду, когда речь заходит о смысле русской философии начала XX века, наследницы традиций Соловьева.
Анализируя тему Востока и Запада у раннего Соловьева, Лосев отмечает их противостояние, «с чем тоже можно встретиться в больших трактатах Соловьева и что тоже осталось у него навсегда, впрочем, как можно заметить, совсем не в славянофильском духе».
Постоянным стремлением восточных религий, по мнению Соловьева, было «заставить человека отвлечься от всей множественности, от всех форм и таким образом от всего бытия».
Западная же тенденция, наоборот, в том, чтобы «пожертвовать абсолютным и субстанциональным единством множественности форм и индивидуальных характеров».
Соловьев ищет синтеза во вселенской религии, которая «призвана соединить эти две тенденции в их истине».
Программа Соловьева, как показывает Лосев, оказалась утопической, но самое выявление противопоставления по-прежнему необходимо для понимания сущности конфликта. Поиски путей его преодоления стали бы важной вехой в формировании нового, постутопического способа мышления.
Умудренный страшным опытом, Лосев не спешил поверить в чудеса обновления. Незадолго перед его кончиной я как-то зашел к нему, в его староарбатский дом, поздно вечером. Пили чай. Конечно же, мы были с ним, повторяю, люди из разных миров, но нас несколько сблизила та беседа, которая вышла в «Вопросах литературы». Не забуду, как после ее опубликования он неожиданно обнял меня, поцеловал и объявил: «А мы с тобой мужики хитрые…» За чаем я сказал:
Все-таки, как хотите, Алексей Федорович, а что-то меняется.
Он слегка склонил голову набок и скептически полуулыбнулся. У него было такое выражение, словно он сейчас сразу устанет - и тогда все. Устанет от человеческой глупости, необоснованных надежд, устанет и обособится, уйдет в себя. Нужно было спешить, пока он не «ушел». Мне ничего не хотелось, кроме как его обрадовать:
Алексей Федорович, Горбачев говорит, что общечеловеческие ценности выше классовых.
Он помолчал…
Так и говорит?
Ну что же, это серьезно, серьезно…
В размышлении о «негарантированном» будущем мы осушили стаканы самого философического русского напитка - крепкого чая.
1989 год Виктор Ерофеев
0.)
Родился в Москве 14 сентября 1928 года. Во время Великой Отечественной войны был эвакуирован в Узбекистан, где с 14 лет почти до окончания войны работал на сахарном заводе. По возвращении в Москву был мобилизован на трудовой фронт и работал слесарем на 45 авиамоторном заводе. Учился на физико-техническом факультете МГУ. Затем, будучи в звании доцента по кафедре высшей математики, преподавал в МИФИ, МИСИ, МХТИ им. Д. И. Менделеева, МИИТ и ряде других ВУЗов. Защитил кандидатскую диссертацию по философии в 1970 году. В начале своей литературной деятельности подготовил ряд статей и книг по истории математики и математической логике. Постепенно центр тяжести его интересов сместился к религиозной философии. Много лет был профессором Российского Православного Университета, преподавал философию, философию права и всеобщую историю. Одна из первых его книг о православной философии («Мысли перед рассветом») была опубликована в Париже в 1980 году. Этот факт, а также его участие в альманахе Василия Аксёнова «Метрополь» было расценено как диссидентство, и Виктор Николаевич был уволен с работы. С того момента его карьера математика окончилась. Вплоть до развала Советского Союза В. Н. Тростников работал сторожем, каменщиком, чернорабочим, прорабом.
Его работы по православному богословию, философии, истории и политике печатались в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Православная беседа», «Литературная учёба», «Русский Дом», «Энергополис», еженедельнике «Аргументы и факты», газетах «Завтра», «Правда», «Литературная газета», а также в других печатных СМИ. Общее число таких публикаций достигает нескольких сотен.
В последние годы своей жизни Виктор Николаевич писал книги о православной философии и проблемах современного богословия. В 2012-2014 годах в издательстве «Димитрий и Евдокия» вышли книги «Всмотрись - и увидишь», «Имея жизнь, вернулись к смерти» и «Разговоры о нашей жизни», составляющие по замыслу автора трилогию. Также в 2014 году в том же издательстве вышла стихотворная книга Виктора Николааевича «Мы - Третий Рим». В 2015 году была издана книга «Мысли перед закатом», получившая премию Литературной газеты «Золотой Дельвиг». Предполагалось, что эта книга будет последней, но летом 2016 года Виктор Николаевич написал еще одну «После написанного», которая вышла в январе 2017 года.
Помимо литературной деятельности Виктор Николаевич вел большую лекционную работу на радио и телевидении.
Список работ
Книги:
Элементарная теория ускорителей заряженных частиц. - М.: Учпедгиз, 1962. - 84 с., 10 000 экз.;
Физика: близкое и далёкое. // 1963 М. из-во «Знание»;
Человек и информация. - М.: «Наука», 1970
Конструктивные процессы в математике. М.: «Наука», 1975
Математики о математике
Загадка Эйнштейна. - М.: Знание, 1971
Жар холодных чисел и пафос бесстрастной логики. Формализация мышления от античных времен до эпохи кибернетики // 1977 г. из-во «Знание» (в соавторстве с Бирюковым Б. В.)
Мысли о России // «Русское возрождение» Нью-Йорк, 1987;
Мысли перед рассветом. - Париж, 1980, 360 с.; М., 1997 из-во «Штрихтон»;
Научна ли научная картина мира? // Новый мир, 1989, № 12;
Мысли о любви //Кубань, 1994;
«Им же вся быша» // Москва. 1995, № 1;
Понимаем ли мы Евангелие? // М., 1997;
Бог в русской истории. // Одесса, 1998;
Философия супружества. // М., 1999.
История одного предательства. //М.: 2000.
Православная цивилизация // 2004.
Трактат о любви. Духовные таинства // 2007 М. из-во «Грифон»
Россия земная и небесная // 2007 М. из-во «Грифон»
Бог в русской истории. // М. 2008 из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви
Быть русскими - наша судьба // 2009 М. из-во «Грифон»
Вера и разум. Европейская философия и её вклад в познание истины // 2010 М. из-во «Грифон»
Жар холодных чисел и пафос бесстрастной логики. Формализация мышления от античных времен до эпохи кибернетики // 2009 г. из-во «Либроком»
Кто мы? Русские, украинцы, белорусы. // 2011 М. из-во Московской Патриархии
Всмотрись - и увидишь. // М. 2012. из-во «Димитрий и Евдокия»
Имея жизнь, вернулись к смерти. // М. 2013 из-во «Димитрий и Евдокия»
Разговоры о нашей жизни // М. 2014 из-во «Димитрий и Евдокия»
Мы - Третий Рим (поэма) // М. 2014 из-во «Димитрий и Евдокия»
История как божий промысел. // М. 2014 из-во Институт русской цивилизации (в соавторстве с Катасоновым В. Ю., Шимановым Г. М.)
Конструктивные процессы в математике. Философский аспект. // 2014 из-во «Ленанд»
Мысли перед закатом. // М. 2015 из-во «Димитрий и Евдокия»
После написанного. // М. 2016 из-во "Димитрий и Евдокия"
Лекции («беседы»):
Русские православные мыслители XIX века
Религия и наука
В начале было крещение // М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви
Бог в русской истории// М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви (Московский Патриархат)
Россия в XXI веке // М. 2011, 2012 из-во «Единство и Согласие»; М. из-во «Димитрий и Евдокия»; М. 2012 из-во «Бодрствование»
Христианское миропонимание и наука. Русские православные мыслители 19 в.// М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви
1020-летие Крещения Руси. В начале было крещение.
В чём смысл жизни человека? Объясняет Виктор Франкл, психолог, прошедший Холокост, в своей книге «Сказать жизни – да». Прочитав эту великую, без преувеличения, книгу философа, психолога, ученого, я увидела, что мои, якобы проблемы вовсе таковыми не являются. И мне стало стыдно за себя, за то, что я не радуюсь жизни всеми силами своей души, не благодарю жизнь. Ведь я же счастливый человек! Я вдруг осознала это в полной мере! Интересно узнать, о чем книга?
Прежде чем перейти к обзору книги, важно несколько слов сказать об авторе. Виктор Франкл (годы жизни:1905-1997) – известный австрийский ученый, психолог и философ. Ему присвоено множество ученых степеней. Он написал более 30-ти книг по психологии, посвященных теории смысла жизни человека. Он заставил миллионы людей (я тоже в их числе) понять, в чем смысл их жизни.
Виктор Франкл пробыл в нацистских лагерях 3 долгих года – с 1942-го по 1945-й. Причем, до ареста у него была возможность уехать с женой в Америку , но визы не было у его родителей. Он понимал, что в концлагере родители не выживут без него. Не зная, как поступить, он отправился за ответом в Храм Святого Стефана в Вене. Он хотел получить «ответ с неба».
И получил его, придя домой. Отец дал ему кусок мрамора. Это был камень из одной из разрушенных синагог. На куске мрамора был фрагмент одной из Заповедей. Это была заповедь о почитании родителей. Он решил остаться и служить семье. Он не мог бросить своих родителей.
Я уверена, что именно благодаря этому героическому поступку, он мистическим образом смог выжить в нечеловеческих условиях концлагерей.
То, что Виктор Франкл выжил в концлагерях — невообразимое соединение закономерности и случайности:
- Случайностью можно назвать тот факт, что ни единого раза он не попал ни в одну из команд, которые формировались ежедневно для уничтожения.
- А закономерностью — то, что он остался жив в условиях холода, голода, пыток, но главное: сохранив до конца все принципы человечности.
Вы замечали, что часто можно провести параллель между предшествующими нашими поступками и последующими событиями ? Мы часто виним судьбу за наши беды и проблемы, не понимая того, что от нас самих и от наших поступков сегодня зависит наша жизнь завтра. Даже добрая мысль может спасти нас в сложной ситуации, а всего лишь один неверный поступок «испортить» нам всю жизнь.
Еще до начала войны Франкл написал книгу по психологии. Это была теория о смысле жизни. Рукопись он пытался сохранить в лагере, но безуспешно. В лагере смерти ему пришлось на себе проверить правильность своей теории. Он увидел, что в таких нечеловеческих условиях есть больший шанс выжить у людей сильных духом, а не у физически крепких людей.
Пройти такие ужасные испытания и сохранить свое человеческое лицо, ему помогала надежда увидеть свою жену среди живых. Это было его целью, его смыслом — выжить, чтобы встретиться со своей женой. Но когда он понял, что она, будучи хрупким созданием и находясь далеко от него, в другом концлагере, не сможет физически выжить в этих условиях, он дал себе слово выжить и сохранить все человеческие принципы, не превратиться в зверя, ради того, чтобы она приняла быструю, не мучительную смерть.
2. Вопрос смысла жизни. Объясняет психолог Виктор Франкл.
А теперь самое интересное. Подход Виктора Франкла был обеcкураживающе неожиданным для меня. Изначально мы неверно ставим вопрос о смысле жизни . Дело, оказывается, не в том, ЧТО МЫ ОЖИДАЕМ ОТ ЖИЗНИ, а в том, ЧТО ЖИЗНЬ ОЖИДАЕТ ОТ НАС . Каждый день и каждую минуту мы стоим перед выбором, как поступить, жизнь ставит перед нами вопросы. Мы же должны отвечать правильными поступками и действиями. И от того, как мы поступили в каждом конкретном случае, зависит, как сложатся обстоятельства в дальнейшем. Каким будет следующий вопрос, который задаст нам жизнь (= Бог).
Этот постулат был выведен Франклом, исходя из множества обстоятельств и событий в лагере смерти, где связи причины и следствия особенно очевидны и оголены.
Еще одна ценная идея автора: у каждого человека есть что-то большее, чем «я» : ответственность, забота о других, желание создать что-то значимое для людей. И тогда только человек себя чувствует по-настоящему счастливым, в этом главный смысл его существования. Причем, у каждого человека смысл жизни свой. Каждый человек стремится определить свой смысл существования, это двигатель жизни каждого.
Новейшие исследования показали, что 4 американца из 10 не видят какой-то конкретной и важной цели в своей жизни. 4 из 10-ти — это 40%.
Одновременно, исследования показывают, что у люди, которые имеют цель, смысл в жизни, более удовлетворены жизнью и имеют лучшее благосостояние, лучшее физическое и психическое здоровье, большую гибкость, более высокую самооценку и минимальный риск депрессии.
3. Обзор книги «Сказать жизни – да. Психолог в концлагере».
Как ученый, Франкл описал свои ощущения в лагере в различных фазах. Фазой шока он назвал 1-ю фазу. 2-ю фазу — фазой апатии . В это время в душе людей что-то умирает и включается защитная реакция — апатия. Фаза 3 – это фаза освобождения , когда появляется реакция полного отсутствия радости. Человеку требуется психологическая поддержка.
Защитные силы организма
Франкла поразило совершенство организма человека . Какие в нем скрыты возможности и резервы! Полгода заключенные носили одну рубашку, не моясь. Постоянно грязные после земляных работ, во время которых невозможно обойтись без ран. При этом, ни у кого не было воспалений или заражений. Работа на морозе полубосыми без теплой одежды. Но ни у кого не было даже насморка. Как такое возможно? В какой момент человеческий организм запускает такие защитные силы? В момент, когда наступает постоянная угроза жизни?
Голод
Автор рассказывает в книге не о глобальных ужасах, а о «маленьких» изнурительных ежедневных мучениях заключенных. Например, детальное повествование, о ежедневной борьбе автора с голодом, о способах растягивания на день невообразимо маленькой порции хлеба. Я как-будто сама ощутила это состояние, настолько реалистично оно описано.
Еда на день состояла из миски пустого супа, крохотного кусочка хлеба. Плюс была добавка — ужасная колбасы (мизерный кусочек) либо повидло (маленькая ложка). Для заключенных, которые тяжело работали и были постоянно на холоде в ветхой одежде, этого было невообразимо мало.
Человеку, который никогда не голодал, представить это состояние очень трудно. Представьте, что Вы стоите под холодным дождем, в грязи. И Вам надо долбить землю киркой. Вы постоянно ждёте сирены, которая позовёт на получасовой перерыв, единственный в каждом дне. Вы постоянно думаете, будет ли сегодня хлеб? Распухшими пальцами Вы ощупываете хлеб в кармане, отламываете по крошке, растягивая на целый день.
Тема, как использовать столь мизерную порцию хлеба, была важнейшей темой среди заключенных. Она породила даже 2 партии: партию, в которой придерживались мнения, что пайку надо съесть сразу и партию с мнением, что хлеб порцию надо растянуть на целый день. Первые выдвигали 2 довода: хлеб не украдут и хоть раз в день можно заглушить невыносимый голод. Франкл относился ко 2-й партии. Он рассказывает в книге о своих мотивах примкнуть к ней. Час пробуждения был одним из самых невыносимых часов в сутках. Сначала пронзительный свисток сирены, потом борьба с сыростью, холодом, когда распухшими ногами нужно было влезть в мокрые ботинки. И видеть, как плачут мужчины от боли израненных ног. Тогда-то и Франкл и хватался за хоть и слабое, но все-таки утешение – кусочек хлеба в кармане!
Самоубийство
Вы спросите, кому под силу бороться за жизнь в таких условиях? Ведь смерть по сравнению с жизнью выглядит наградой. Франк рассказывает, что действительно, практически у всех заключенных возникала мысль о самоубийстве. Сам он, как верующий человеком, сразу дал себе слово ни при каких обстоятельствах «не бросаться на проволоку». Он знал статистику и понимал, что ему навряд ли удастся избежать попадания в ежедневные селекции уничтожения.
Апатия
Франкл реалистично рассказывает об апатии. Она появляется у всех после шока. В начале заключенные с трудом выносили картины садизма. Но со временем люди начинали привыкать и уже не реагировали на крики от боли. Каждый день они сталкивались с больными, страдающими, умирающими и мертвыми, поэтому со временем начинали реагировать на них отрешенно и равнодушно.
Франкл, будучи врачом, был поражен своему бесчувствию. Апатия – это фактически специальный защитный механизм организма. Реальность вокруг сужается и человек концентрируется только на главной задаче: как сегодня выжить?
Всем очень советую прочитать эту книгу, чтобы понять и осознать, что не правильно жаловаться на удары судьбы. Создание благоприятных обстоятельств и счастливой жизни во многом зависит от нас, от того, как мы поступаем в каждом конкретном случае, сколько мы бескорыстно отдаем другим своего внимания, тепла, заботы и труда!
Еще один важный вывод, который можно сделать из книги, заключается в том, что каждому человеку свойственно стремиться определить смысл, цель своего существования . Это является двигателем, стимулом жизни, развития человека. Но у каждого смысл жизни индивидуален, у каждого он свой.
Желаю всем радоваться жизни, любить и мечтать!
