Издательство благодарит за предоставленные материалы Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Санкт-Петербург.
Приносим также благодарность Гелиану Михайловичу Прохорову за использование фотографий и писем из его личного архива.

Выражаю сердечную благодарность всем, кто помогал мне в работе над этой книгой.

Прежде всего назову
Гелиана Михайловича Прохорова,
первого ученика Льва Николаевича,
и Марину Георгиевну Козыреву,
создателя и хранителя Музея-квартиры Л.Н. Гумилева.
Без материалов, собранных и опубликованных ими, эта книга многое бы потеряла.

Выражаю свою признательность Нине Ивановне Поповой,
директору Музея Анны Ахматовой,
и сотрудникам – Ирине Геннадьевне Ивановой
и Марии Борисовне Правдиной,
предоставившим в мое распоряжение уникальные материалы из архива ученого.

Большое спасибо поэту и математику Владимиру Губайловскому
и биологу Елене Наймарк за научные консультации.

От души благодарю Ольгу Геннадьевну Новикову,
хотя и понимаю, что эта книга не понравится ни ей, ни многим ученикам и последователям Льва Гумилева.

Вместо предисловия

Сохранившиеся фотографии Льва Гумилева озадачивают. Кажется, что иногда вместо него фотографировались совсем другие люди. Мемуарные свидетельства не объясняют, не рассеивают этого странного впечатления.
«Лева так похож на Колю, что люди пугаются. Моих черт в нем почти нет», – не раз говорила Ахматова. С ней соглашалась Лидия Чуковская, несколько дополняя портрет молодого Льва: «В последний раз я видела Леву, если не ошибаюсь, в 32 году <…> Это был юноша лет 17–19, некрасивый, неловкий, застенчивый, взглядом сильно напоминающий отца».
«Как вы похожи на отца», – с этих слов началось лагерное знакомство физика Сергея Штейна, будущего писателя-фантаста Сергея Снегова, и Льва Гумилева. Гумилеву-младшему вообще очень льстило, если другие находили в нем сходство с отцом. На фотографиях 1926–1927 годов, сделанных Пуниным, подросток Лев и в самом деле очень похож на Николая Степановича.
На студенческой фотографии 1934-го его сразу не узнать. Аккуратно одетый и хорошо причесанный молодой человек с почти детским лицом. Повзрослевший Левушка-Гумилевушка с фотографии 1915 года. Чистый, неиспорченный мальчик. Эмма Герштейн назвала лицо Гумилева «детским», значит, фотограф в 1934 году не исказил его облика.
В 1936-м Руфь Зернова, студентка филфака ЛГУ, описывала Гумилева как светловолосого молодого человека «с аккуратным бледным лицом». Монгольская аспирантка Очирын Намсрайжав запомнила его «молодым, красивым сероглазым юношей».
Домашний мальчик, воспитанный бабушкой-дворянкой, в сталинском Советском Союзе выжить не мог. Он должен был исчезнуть. И он исчез.
Зимой 1987 года в ленинградскую квартиру доктора исторических наук Гумилева пришел корреспондент казанского журнала «Чаян» Гафазль Халилуллов. На звонок дверь открыл сам Лев Николаевич, человек «среднего роста, крепкий, с лицом и телом старого гладиатора».
К сожалению, многие фотографии не сохранились, а в мемуарах – пробелы. Сейчас уже не восстановить утраченные звенья, ведь все, кто знал Льва Гумилева в молодости, давно ушли из жизни.
Передо мной фотография, сделанная осенью 1944-го для военкомата в Туруханске. Это совсем другой человек, ироничный и грустный. Не только постаревший, это понятно: он уже пережил тюрьму и лагерь, – а именно другой. Криминалист, сопоставляя фотографии 1934-го и 1944-го, и тот, верно бы, запутался и приписал их разным людям.
Новая черта – горбинка на носу – сразу сделала Льва похожим на мать. Гумилев после войны рассказывал всем знакомым, будто горбинка – что-то вроде фронтового ранения: во время немецкого минометного обстрела разнесло какую-то дощатую постройку, отлетевшей доской ему и перебило нос. О фронтовом ранении дружно сообщают все знакомые Гумилева, но, судя по фотографии, нос ему перебили не на войне, а в лагере. В Норильске или еще раньше, в Белбалтлаге, а еще вероятнее – в кабинете следователя.
Лев Николаевич «обладал очень выразительным, красивым лицом, крупными серыми глазами, в небольшой степени раскосыми, носом с очень небольшой горбинкой, красивой формой рта…» – вспоминала Елена Херувимова (Вигдорчик), работавшая с Гумилевым в экспедиции на Хантайском озере в 1943 году.
После войны Гумилев еще несколько раз поменяет свою внешность. С фотографии декабря 1949 года (из следственного дела) на нас глядит довольно молодое лицо кавказской национальности, бритоголовый абрек. Два года спустя (фото из лагеря под Карагандой) Гумилев напоминает старика-узбека или казаха.
За этими чужими, как будто непохожими на Гумилева лицами – потерянные годы тюрем и лагерей, вынужденное, не по его воле, отступление от избранного пути. Несколько раз он пытался переломить судьбу. И в 1944-м, когда из тылового Туруханска ушел добровольцем на фронт, и в 1948-м, когда вопреки обстоятельствам все-таки защитил диссертацию, и в 1953–1956-м, в лагерные еще годы, когда нашел в себе силы вернуться в науку.
Николая Гумилева невозможно представить старым. Лев Гумилев, старея, терял сходство с оставшимся навеки молодым отцом. Зато всё отчетливее в его облике проступали ахматовские черты. Впервые на сходство матери и сына обратил внимание художник Александр Осмеркин еще зимой 1938 года: «У него капризная линия рта, как у Анны Андреевны».
В конце пятидесятых его сходство с матерью замечали все.
Свидетельство Н.И. Казакевич, сотрудницы библиотеки Государственного Эрмитажа, вторая половина 1950-х: «Сходство Л.Н. с матерью было несомненным, но он был лишен ее величавости».
Свидетельство А.Н. Зелинского, участника Астраханской археологической экспедиции, август или начало сентября 1959-го: «…внешность… менее всего вязалась с легендарным образом Николая Гумилева. Среднего роста, может быть, даже ниже среднего, плотного телосложения, с горбатым ахматовским носом, с покатой, сутулой спиной, он сидит против меня и непрерывно курит».
Из дневниковых записей Георгия Васильевича Глекина, биолога, биофизика. 1 октября 1959-го: «Вчера был у А.А. Познакомился с Львом Николаевичем. Очень странно, когда, пожимая вам руку, говорят: “Гумилев”… Он невысокого роста человек, с приветливыми, но очень грустными глазами. Чертами лица скорее напоминает мать».
Из мемуаров Аллы Демидовой: «Лев Николаевич Гумилев – абсолютная Ахматова, он к старости очень стал на нее похож».
Гумилев в старости напоминал Анну Андреевну не только внешностью, но и голосом, у него был почти такой же тембр, что и у матери. Все, кто слушал записи Ахматовой и смотрел видеолекции Гумилева, со мной наверняка согласятся.
Последние тридцать лет жизни Гумилева фотографировали часто, на всех фотографиях сходство с Ахматовой очевидно, только вот оно совсем не радовало Льва Николаевича.

Часть I

Гнездо на ветру

Это был долгожданный ребенок. Брак старшего сына Дмитрия, к огорчению Анны Ивановны Гумилевой, оказался бездетным. К осени 1912 года в семье младшего, Николая, ждали наследника. Почему-то все были уверены, что родится мальчик. Николай Степанович, узнав о беременности жены, повез ее в Италию от сырой весны, от пронизывающих балтийских ветров. Итальянское солнце казалось панацеей от телесных и душевных недугов. Об этой поездке сведений почти не сохранилось, только маршрут: Генуя – Пиза – Флоренция. Из Флоренции Николай Степанович один отправился в Рим и Сиену, потом вернулся, и они с Анной посетили Болонью, Падую, Венецию.
Вопреки надеждам, итальянское солнце холодноватых отношений между супругами не согрело.

Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный…

Под этими строчками Ахматовой дата: 1912, май, Флоренция.
В эти же майские дни появились стихи Ахматовой, необъяснимые, поразительные своим трагическим диссонансом с реальностью, казалось бы, вполне благополучной.

Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном,
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом.

Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть – большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его.

И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок.

Что это? Просто литературный сюжет? Но откуда эти мрачные видения? Может быть, предчувствие будущей трагической судьбы? Век войн и революций уже надвигался, и мирной жизни было отмерено всего два года.
В Россию возвращались через Вену, Краков и Киев. В Киеве Анна Андреевна осталась погостить у матери. Потом отправилась в Литки (Подольская губерния), имение своей кузины. Николай Степанович поехал в Петербург, затем – в Москву, по литературным делам. Но в начале июня он уже был у матери, в Слепневе, откуда писал жене: «…мама нашила кучу маленьких рубашечек, пеленок…»
Вторую половину июля и начало августа Николай и Анна провели в Слепневе. Тогда за Ахматовой внимательно наблюдала двенадцатилетняя Елена, внучатая племянница Анны Ивановны Гумилевой. По ее воспоминаниям, Ахматова была «укутана в шаль и ходила тихими шагами со своей очень симпатичной бульдожкой Молли. Держалась она очень уединенно». Анна своих привычек не меняла, вставала поздно, строгому распорядку слепневского дома не следовала. Но все относились к ней доброжелательно, оберегали, в буквальном смысле на руках носили. Ей трудно было подниматься по крутой лестнице, и Анна Ивановна поручила Коле-маленькому, если Коли-большого рядом не будет, носить Анну вверх и вниз на руках. Коля-маленький, племянник Николая Степановича, был тогда рослым и сильным юношей; не пройдет и года, как оба Николая отправятся в Абиссинию.
Даже слепневские крестьяне стали не только свидетелями, но и участниками больших ожиданий в господском доме. На сельском сходе им обещали простить долги, если родится наследник. Забегая вперед, скажем, что Анна Ивановна Гумилева обещание сдержала.
Мальчик увидел свет 18 сентября (1 октября по новому стилю) 1912 года в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова. Через несколько дней ребенка перевезли в Царское Село, в дом Гумилевых на Малой, 63. В семье был праздник, пили шампанское за счастливое событие.
Ребенка крестили в Екатерининском соборе Царского Села 7 октября по старому стилю. Ему дали имя Лев.
Жена Дмитрия Гумилева, тоже Анна Андреевна, в девичестве Фрейганг, утверждала, что ребенок с первого дня был «всецело предоставлен» бабушке, она его «выходила, вырастила и воспитала». Все-таки не с первого дня, а постепенно – естественно, с молчаливого согласия родителей. Тут стоит внимательно прочитать воспоминания Валерии Сергеевны Срезневской, подруги Ахматовой с гимназических лет, когда они были еще Аней Горенко и Валей Тюльпановой. Считается, что мемуары отредактированы самой Ахматовой, если не написаны под ее диктовку. Во всяком случае, это версия Ахматовой, и она кажется убедительной.
Из воспоминаний Срезневской: «Рождение сына очень связало Анну Ахматову. Она первое время сама кормила сына и прочно обосновалась в Царском». Но понемногу «Аня освобождалась от роли матери в том понимании, которое сопряжено с уходом и заботами о ребенке: там были бабушка и няня».
Так было принято среди женщин их круга. Кроме того, Анна уже тогда была Ахматовой. В марте 1912 года вышел сборник ее стихов «Вечер» и принес ей известность. Ахматова прислушивалась к себе, к своему дару и очень быстро вернулась к жизни литературной богемы Петербурга.
Возможно, Ахматова стала матерью слишком рано. В двадцать три года. Она не захотела менять привычный образ жизни.
Из биографической прозы Анны Ахматовой. «Смешили мы (Ахматова и Осип Мандельштам. – С.Б. ) друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на “Тучке” (комната Гумилева в Петербурге, в Тучковом переулке, 17, кв. 29. – С.Б. ) и хохотали так до обморочного состояния, как кондитерские девушки в “Улиссе” Джойса».
Позднее, в двадцатые годы, Ахматова будет забавлять маленькую еще Иру Пунину, звонить ей от имени собаки Тапа и лаять (Ира сначала не сомневалась, что звонил именно Тап). В тридцатые Анна Андреевна много занималась с соседскими детьми, Валей и Вовой («шакаликом»). В сороковые стала нянчиться с Аней Каминской. Но эти дети росли рядом, а Лева почти всегда оказывался далеко.
Николай Степанович тоже был доволен, вспоминает Срезневская, что «его сын растет под крылом, где ему самому было так хорошо и тепло». Так будет и дальше. Забегая вперед, приведем фрагменты писем Ахматовой Николаю Гумилеву лета 1914 года. Еще не началась война.
«Милый Коля, 10-го я приехала в Слепнево. Нашла Левушку здоровым, веселым и очень ласковым. <…> В июльской книге “Нового слова” меня очень мило похвалил Ясинский. Соседей стараюсь не видеть, очень они пресные. <…> Целую, твоя Аня». К письму приложены стихи: «Моей наследницею полноправной будь…» и «Целый год ты со мной неразлучен…» (13 июля 1914 года).
«Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. <…> Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. <…> Хорошо, если с “Четок” что-нибудь получим <…> С недобрым чувством жду июльскую “Русскую мысль”. Вероятнее всего, там свершат надо мною страшную казнь Valere <…> Будь здоров, милый! Целую. Твоя Анна. Левушка здоров и всё умеет говорить». К письму приложено стихотворение «Подошла я к сосновому лесу» (17 июля 1914 года).
Перед нами письма поэта. Обращается Ахматова тоже к поэту, а не к отцу своего ребенка.
Роль бабушки в жизни Левы так велика, что необходимо сделать небольшое отступление. В год рождения Левы Анне Ивановне Гумилевой исполнилось пятьдесят восемь лет. Она была «хороша собой, – пишет Е.Б. Чернова, внучатая племянница А.И. Гумилевой, – высокого роста, худощавая, с красивым овалом лица, правильными чертами и большими добрыми глазами…». Анна происходила из мелкопоместных дворян Львовых. Лев Гумилев в конце жизни утверждал: «…Гумилевы, каста военных, были священники, но в основном военные, морские и сухопутные офицеры и разведчики». На самом деле его слова относились скорее к семье Львовых. Степан Яковлевич Гумилев, дед Льва Николаевича, был военным в первом поколении.
Анна Львова провела детство, юность и молодость (до замужества) в Слепневе (Тверская губерния), родовом имении Львовых. В семье была младшей. Рано потеряла родителей. Ей было восемь лет, когда умер отец. А через три года умерла мать. Образование получила домашнее, с гувернанткой. Очень любила родной дом, кабинет отца, где на стенах висели географические карты, а в шкафу стояли книги с описаниями военных кораблей и морских сражений. Библиотека в доме была замечательная, собиралась несколькими поколениями Львовых. Анна много читала, больше всего – русские и французские романы. Французским языком владела свободно. Любила гулять по слепневскому парку и окрестностям усадьбы. Возможно, на ее характер, спокойный и уравновешенный, неизменную доброжелательность повлияла окружающая природа. Повзрослевший внук Анны Ивановны, Лев Гумилев, установит связь между психологическим состоянием человека и ландшафтом, он же отметит умиротворяющий характер природы Тверского края: «…этот якобы скучный ландшафт, очень приятный и необременительный, эти луга, покрытые цветами, васильки во ржи, незабудки у водоемов, желтые купальницы – они некрасивые цветы, но они очень идут к этому ландшафту. Они незаметны, и они освобождают человеческую душу».
Брак Анны Львовой и Степана Яковлевича Гумилева мемуаристы называют неравным: двадцатидвухлетняя потомственная дворянка и сорокалетний корабельный врач, сын сельского дьячка, вдовец с дочерью семи лет. Между тем Анна Львова послушала совета своего старшего брата (Лев Иванович познакомил ее с Гумилевым) и приняла решение, о котором никогда не жалела. Этот тип женщины любим русской литературой: пушкинская Татьяна, тургеневские девушки. Анна никогда не тяготилась сельским уединением, не любила праздности, была лишена кокетства. Она сочувствовала семейному горю Степана Яковлевича, жалела его осиротевшую дочь. С желания помочь и сострадания началась любовь.
Анна Ивановна легко вошла в роль хозяйки дома. Степан Яковлевич надолго уходил в плавание, после отставки часто и тяжело болел. Так получилось, что дом держался на ней. Все, кто знал Анну Ивановну, называли ее властной и умной. Она умела разбираться в людях. Казалось бы, ей, воспитанной в патриархальных традициях, невозможно принять характер и образ жизни Ахматовой. Между тем Ахматову не приняли как раз ее ровесницы. Довольно неприязненно пишет об Ахматовой А.А. Гумилева (Фрейганг): «В дом влилось много чуждого элемента». Как успела дворянка за несколько лет усвоить советскую фразеологию! Ей вторит соседка Гумилевых, Вера Андреевна Неведомская: «…в семье мужа она чужая».
Анна Ивановна, несмотря на разницу в возрасте и воспитании, приняла Ахматову как родную дочь. Между ними всю жизнь сохранялись родственные сердечные отношения.
Из писем Анны Гумилевой к Анне Ахматовой: «Анечка, дорогая моя», «я рада, что ты поправилась, моя родная», «голубчик», «горячо любящая тебя мама».
Из писем Анны Ахматовой к Анне Гумилевой:
«Дорогая мама, эти деньги исключительно для того, чтобы ты наняла человека для работы по дому и сама больше ни с чем не возилась».
«Дорогая мамочка! Не надо ли прислать чего-нибудь в посылке (муки, сахара, чая, мыла), может быть, какое-нибудь лекарство Левушке? Твоя Аня».
Наконец, слово самому Льву Гумилеву: «Бабушка была ангелом доброты и доверчивости и маму очень любила».
Первые шаги маленького Левы связаны с царскосельским домом Гумилевых. Анна Ивановна купила его летом 1911 года. Дом был деревянный, двухэтажный, с небольшим палисадником.
«Снаружи такой же, как и большинство царскосельских особняков. Два этажа, обсыпающаяся штукатурка, дикий виноград на стене. Но внутри – тепло, просторно, удобно. Старый паркет поскрипывает, в стеклянной столовой розовеют большие кусты азалий, печи жарко натоплены. Библиотека в широких диванах. Книжные полки до потолка… Комнат много, какие-то всё кабинетики с горой мягких подушек, неярко освещенные, пахнущие невыветриваемым запахом книг, старых стен, духов, пыли…
Тишину вдруг прорезывает пронзительный крик. Это горбоносый какаду злится в своей клетке. Тот самый:

А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.

«“Розовый друг” хлопает крыльями и злится», – вспоминал поэт Георгий Иванов.

На первом этаже были комнаты Николая Степановича и Ахматовой, Дмитрия и его жены, а также гостиная, столовая и библиотека. На втором этаже жили Анна Ивановна, Александра Степановна Сверчкова, дочь Степана Яковлевича Гумилева от первого брака, с детьми Николаем и Марией. Здесь же, на втором этаже, устроили детскую для Левы и его няни.
Из воспоминаний А.А. Гумилевой (Фрейганг): «Коля был нежным и заботливым отцом. Всегда, придя домой, он прежде всего поднимался наверх, в детскую, и возился с младенцем».
А вот Лев Николаевич в поздних интервью с сожалением утверждал, что своих родителей в детстве почти не видел. В этом нет противоречия. Если Николай Степанович бывал дома, он охотно играл с ребенком. Ему даже не надо было делать над собой усилия, как многим взрослым, временами он чувствовал себя ребенком. В 1919–1921 годах со своими студийцами, молодыми поэтами, с удовольствием играл в жмурки. Когда Лева немного подрастет, они будут играть в войну, в индейцев, в путешественников. Только вот свободного времени у Николая Степановича было немного. Осенью 1912 года он возобновил занятия в университете. Чтобы не ездить каждый день в Петербург из Царского Села, снял комнату в Тучковом переулке на Васильевском острове. Николай Степанович и Ахматова обычно не пропускали интересных вечеров в «Бродячей собаке», где собиралась литературная богема Петербурга. Только за последние три месяца 1912 года состоялось около десятка заседаний «Цеха поэтов». Иногда они проходили в доме Гумилевых. Случалось, полуторагодовалый Лева, убежав от няни, неожиданно появлялся перед поэтами. В фольклор царскосельских поэтов Ахматова и Лева вошли под именами Гумильвица и Гумильвенок. Весной 1913 года Николай Степанович с племянником отправились в Абиссинию. На пути в Африку, из Одессы, Гумилев писал Ахматовой 9 апреля 1913 года: «Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить “папа”».
Из письма Николая Гумилева Анне Ахматовой 25 апреля 1913 года: «Леве скажи, у него будет свой негритенок, пусть радуется».
Насчет негритенка Николай Степанович, конечно, пошутил. Но привез живого попугая, светло-серого, с розовой грудкой.
Первый этаж дома Гумилевых украшали шкуры леопардов, африканские браслеты, картины абиссинских художников. Особенно сильное впечатление на гостей производило чучело пантеры в нише между столовой и гостиной.
Из воспоминаний А.А. Гумилевой-Фрейганг: «Было совсем темно, только яркая луна освещала стоящую черную пантеру. Меня поразил этот зверь с желтыми зрачками. Первый момент я подумала, что она живая. Коля был бы способен и живую пантеру привезти».
Лева рос среди этих необычных предметов. Рассказы отца об Африке, картины, шкуры, экзотические птицы развивали и без того богатое от природы воображение. На сохранившейся фотографии маленький Лева сидит на леопардовой шкуре среди игрушечных зверей.
Оказавшись за пределами дома, Лева увидел тот же мир, что и маленькая Аня Горенко двадцать лет назад: «Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков…»
Нянька возила Левушку на санках, а «городовой грозил пальцем и говорил: “Плакать нельзя”». На прогулке в парке он однажды увидел царевича на сером ослике (запись секретаря Ахматовой Павла Лукницкого). Может быть, все-таки на пони?
В Царском Селе Гумилевы жили с сентября по май. На лето семья уезжала в родовое имение Львовых Слепнево, а дом на Малой сдавали дачникам, чтобы окупить его содержание и ремонт.
После смерти Льва Ивановича Львова (1908) имение перешло к его сестрам: Варваре, Агате и Анне. Агата умерла в 1910-м. Варвара Ивановна была очень немолода. Настоящей хозяйкой Слепнева стала Анна Ивановна.
Из автобиографии Анны Ахматовой: «Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, “воротца”, хлеба, хлеба…»
«Воротца» – характерная примета тверских селений и усадеб, они играли роль не защитную, а скорее декоративную. На звук колокольчика прибегали деревенские ребятишки и открывали воротца, за что господа одаривали их конфетами и пряниками. Это превратилось в своеобразный ритуал. В целом же устройство усадьбы и быт Слепнева типичны для мелкопоместного дворянства. Этот образ жизни хорошо известен читателям Тургенева и Бунина.

Дома косые, двухэтажные.
И тут же рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор.

В садах настурции и розаны,
В прудах зацветших караси.
Усадьбы старые разбросаны
По всей таинственной Руси.

Н.Гумилев. Старые усадьбы

Дом Гумилевых в Слепневе был одноэтажным, с крестообразным мезонином. С террасы можно было спуститься в цветник и дальше в парк, где росли акации, липы и одинокий старый дуб, который сохранился и в наши дни. Усадьбу разделял почтовый тракт. По одну сторону дом, по другую – фруктовый сад и огород.
В Слепневе сохранялись патриархальные традиции. Когда вся семья собиралась к столу, ждали Варвару Ивановну, самого старого человека в доме. Она чем-то напоминала Екатерину II и очень любила, когда это сходство замечали. «Пока Варвара Ивановна не сделает особый знак рукой, за стол никто не садится. <…> Анна Андреевна называла эти традиции ”китайской церемонией и XVIII веком”», – вспоминает родственница Гумилевых Е.Б. Чернова.
Летом в хорошую погоду стол накрывали прямо перед домом. Собиралось человек десять, а то и пятнадцать: сестры Львовы, их дети и внуки – Гумилевы, Лампе, Кузьмины-Караваевы, Оболенские.
За столом младшие (не только внуки, но и дети сестер – Николай и Дмитрий) разговора не начинали, а только отвечали на вопросы старших. Если Ахматова относилась к патриархальным обычаям дома иронично, то Николаю Степановичу они скорее нравились. Особенно он любил церковные праздники и старался всегда провести их с семьей. На Пасху вся семья шла в царскосельскую дворцовую церковь.
В Тверском крае сохранялись старорусские православные традиции. На Петров день монахи из Николаевской Теребенской пустыни привозили чудотворную икону Николая Мирликийского. Ее отправляли в Бежецк по реке Мологе на украшенной по такому случаю лодке. По преданию, икона еще с XV века берегла город от моровой язвы.

Порою крестный ход и пение,
Звонят во все колокола,
Бегут, – то значит, по течению
В село икона приплыла.

Лев Гумилев усвоит православную веру еще в раннем детстве, религия станет для него частью жизни, необходимым элементом бытия. Он сохранит веру во времена воинствующего безбожия. Даже в страшные тридцатые годы будет посещать храм. Со временем Гумилев приведет к вере своих учеников и многих друзей.

Лев Николаевич Гумилёв (1 октября 1912 г., Царское Село - 15 июня 1992 г., Санкт-Петербург) - российский историк-этнолог, автор пассионарной теории этногенеза, востоковед, переводчик с персидского языка.

Жизненный путь

Родителями Льва являлись известные поэты Н. Гумилёв и А. Ахматова. В детстве он воспитывался в тверском имении бабушки. С 1917 по 1929 г. Лев жил в Бежецке. Здесь он обучался в школе № 1.

С 1934 г. Гумилёв начал обучение в Ленинградском университете на историческом факультете. Уже через год его исключили и арестовали. Тем не менее, вскоре Лев был освобожден, а в 1937 г. восстановлен в ЛГУ. Но в 1938 г. его арестовали и осудили на 5 лет. За время заключения Гумилёв успел поработать горняком меднорудной шахты, землекопом, книгохранителем библиотеки, геологом, техником и лаборантом-химиком. После отбытия срока его оставили в Норильске без права выезда. Как же развивалась его судьба дальше?

1944 г. – добровольно пошел в Красную армию. Гумилёв участвовал в Висло-Одерской и Восточно-Померанской наступательных операциях, и даже в штурме Берлина. Он был награжден медалями «За взятие Берлина» и «За победу над Германией». Позднее Лев вспоминал, что командир батареи невзлюбил его и часто лишал многих поощрений и наград. Будучи на фронте, Лев написал несколько стихов на военную тему.

1945 г. – демобилизован, восстановлен в ЛГУ.

1946 г. – поступил в аспирантуру Института востоковедения, откуда его исключили после специального постановления ЦК ВКП (б), содержавшего критику Анны Ахматовой.

1948 г. – защитил диссертацию на тему «Подробная политическая история 1-го тюркского каганата». После этого Лев Гумилев стал научным сотрудником Музея этнографии народов СССР.

1949 г. – арестован, осужден на 10 лет. Срок отбывал в лагере особого назначения в Шерубай-Нура (Караганда) и в лагере у Междуреченска (Кемеровская область).

1953 г. – переброшен в Омск на сооружение нефтекомбината.

1956 г. – реабилитирован в связи с отсутствием состава преступления. В этом же году начал работать библиотекарем Эрмитажа.

1961 г. – защитил докторскую диссертацию на тему «Древние тюрки 6-8 вв.».

1974 г. – защитил докторскую диссертацию «Этногенез и биосфера Земли».

1976 г. – Гумилёву отказали в присуждении 2-й степени доктора географических наук. До выхода на пенсию работал в Научно-исследовательском институте географии ЛГУ.

1991 г. – избран академиком РАЕН.

1992 г. – скончался в Петербурге. Похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Гумилёв и историческая наука

Лев Гумилев создал уникальный комплекс методов по изучению этногенеза, которые заключаются в параллельном исследовании исторических сведений о климате и географии вмещающего ландшафта, а также культурных и археологических источников. Закономерность исторического процесса он пытался объяснить с помощью пассионарной теории этногенеза.

К примеру, Гумилёв считал, что в основе русско-монгольских отношений был симбиоз, а серьёзные столкновения происходили только с радикальными ордынскими мусульманами. Китай он считал хищным агрессором. Подобную характеристику он давал и Европе. Древних (до 14 в.) и современных русских Гумилёв считал разными этносами. Интересно, что первых он отличал от славян.

Отметим, что некоторые историки причисляют теорию Гумилёва к псевдоисториографическому жанру фолк-хистори. Так, Я. Лурье, исследователь древнерусской литературы, называл историографические построения Гумилёва обычной авторской фантазией. Византинист С. Иванов сравнивает Льва Николаевича с создателем Новой хронологии А. Фоменком. А научно-просветительское издание «Скепсис» вообще называет Гумилёва лжеуеным. Чаще всего Гумилева критикуют за вольную интерпретацию источников, натяжки, игнорирование данных, которые противоречили его построениям. Некоторые даже обвиняют ученого в антисемитизме. Ведь в теории Гумилёва содержится мнение о семитской и славянской этнической несовместимости.

Основные работы:

• Волшебные папиросы: Зимняя сказка
• Осенняя сказка. «Посещение Асмодея»
• Хунну
• Древние тюрки (1967 г.)
• Древняя Русь и Великая Степь
• Древний Тибет
• Открытие Хазарии
• Этногенез и биосфера Земли
• История народа хунну
• Чёрная легенда
• От Руси до России

В связи с тем, что отец Гумилева был расстрелян как участник белогвардейского заговора, советская власть причисляла Льва к категории неблагонадежных.

Почему Гумилев занялся теорией исторической науки? Однажды он признался, что во времена заключения такие раздумья помогли ему уберечь свой мозг от губительного воздействия тюремных дум и переживаний.

Согласно самой известной и в то же время самой спорной гипотезе Гумилева «татаро-монгольского ига» никогда не было, наоборот было сосуществование народов, во многом положительное. Знаменитый историк считал, что татары помогли русским справится с западной экспансией и, в конце концов, вошли в российский суперэтнос.

В 1967 г. женился на художнице Наталье Симоновской.

В 1996 г. Нурсултан Назарбаев, президент Казахстана, назвал именем Гумилёва один из вузов столицы – Евразийский Национальный университет. С 2002 г. здесь создали музей-кабинет Л. Гумилёва.

Имя Л. Гумилёва носит школа № 5 г. Бежецка (Тверская область).

В 2005 г. в Казани Гумилёву был сооружен памятник, на котором выгравировано: «Русскому человеку, защищавшему татар от клеветы».

АННА АХМАТОВА И ЛЕВ ГУМИЛЕВ

РАНЕННЫЕ ДУШИ

В журнале «Звезда», № 4 за 1994 год, впервые напечатаны фрагменты переписки Ахматовой с сыном - известным историком-востоковедом Львом Гумилевым. Публикаторы – вдова Льва Николаевича Наталья Викторовна Гумилева и академик Александр Михайлович Панченко. В последние годы обоих ученых разных поколений связывала личная дружба. Об этом свидетельствуют появившиеся в печати их общие выступления и вдумчивый некролог Льву Николаевичу, написанный А. М. Панченко («Известия», 19 июня 1992г.) и озаглавленный «Он был настоящий вольнодумец».

К сожалению, в комментарии и вступительной статье академика теплое чувство дружбы взяло верх над требовательностью ученого. А. М. Панченко полностью доверился рассказам Льва Николаевича о своей матери, не ставя перед собой задачи проанализировать творческую биографию Анны Ахматовой в традициях филологической науки. Им так и заявлено по поводу реального комментария к отдельным письмам: «Его основа - наши со Львом Николаевичем разговоры». Жаль, что это заявление не было вынесено в заглавие. Оно бы сразу обозначило истинную тему публикации, которая тем самым стала бы бесценным психологическим материалом для знания о даровитом человеке исключительной судьбы - Льве Гумилеве.

Мемуарный элемент занимает большое место и во вступительной статье. Для этого использован тот же источник. Но одностороннее освещение такого большого явления в русской поэзии, как литературная деятельность и судьба Анны Ахматовой, не могло не привести к искажению ее образа и даже к прямым ошибкам.

Начать с того, что в распоряжении публикаторов был неполный материал. Они и сами это заметили, найдя в тесте печатаемых писем упоминания о предыдущих открытках Ахматовой. Таковых не оказалось ни в ее фонде, хранящемся в РНБ, ни в «домашнем архиве А. Н Гумилева», как сообщает Наталья Викторовна. Их и не могло быть нигде. Основной состав писем матери Лев Николаевич сжег. Об этом он поведал пораженной Анне Андреевне в первые же дни возвращения из ГУЛАГа. «В лагере нельзя ничего хранить, бывают переезды, там шмоны…» - объяснял он. А когда об этом аутодафе заговорила с ним я, он ответил благородным негодованием: «Что, я буду торговать мамиными письмами?!» Тем не менее, как видим, несколько писем у него сохранилось. Вскоре после его освобождения мы узнали об этой дружеской беседе. Присутствовали Надежда Яковлевна Мандельштам, я и один бывший зэк. Лева выхватил из кармана «мамины письма», чтобы показать нам, как злостно она уклонялась от ответов на его прямые вопросы. Он размахивал той самой открыткой, которая напечатана теперь в «Звезде». Там на запрос о любимой женщине, с которой он расстался пять лет тому назад из-за своего ареста, Анна Андреевна ответила в завуалированной форме на хорошо знакомом ему условном языке. Даму она назвала пушкинской «девой-розой», дыханье которой, как известно, могло быть полно «чумы». Надеюсь, современному читателю не нужно объяснять, что под «чумой» подразумевается не какой-нибудь сифилис или СПИД, а то, о чем сказано в одном из стихотворений Ахматовой - «Окружили невидимым тыном Крепко сглаженной слежки своей». Подобного рода проблемы сопровождали всю жизнь Ахматовой и Льва Гумилева, особенно в первый послевоенный год, начавшийся для них в Ленинграде бурно и весело. Ну а после беспрецедентного постановления ЦК партии об Ахматовой и Зощенко - нечего и говорить, что на Фонтанке относились с подозрением к каждому посетителю. Я не решусь утверждать, что приведенная характеристика Левиной подруги была точна, но Анна Андреевна была в этом уверена и выдвигала много убедительных доводов в пользу своей версии. Между тем, сбитый столку многолетней изоляцией, Лев Николаевич уже не хотел понимать смысл ее слов. С таким упрямым непониманием мы еще встретимся не раз.

Нет сомнения, что десять писем Ахматовой, сохраненные Л. Гумилевым, превратились в выборочный документ, предназначенный для увековечения образа дурной матери, который Лева создал и лелеял в своей растерзанной душе. Можно ли на таком «судном и тенденциозном материале вылепить психологический портрет Анны Ахматовой? А именно это и пытается сделать А. М. Панченко.

В отличие от сына, Анна Андреевна бережно сохранила все его письма. К сожалению, из всего большого их собрания, находящегося в РНБ, публикаторы воспользовались только пятью самыми горькими и несправедливыми. В «Звезде» Левина часть открывается письмом от 5 сентября 1954 г., где он учит мать, как надо за него хлопотать: «Единственный способ помочь мне - это не писать прошения, которые будут механически передаваться в прокуратуру и механически отвергаться, а добиться личного свидания у К. Е. Ворошилова или Н. С. Хрущева и объяснить им, что я толковый востоковед со знанием и возмож­ностями, далеко превышающими средний уровень, и что гораздо целесообразнее использовать меня как ученого, чем как огородное пугало».

Почти невозможно переписываться по почте, подлежащей цензуре! И как доверчивы некоторые читатели, положившиеся на гладкую версию измученного Гумилева о причинах своей беды. Анна Андреевна не могла объяснить ему, при каких обстоятельствах она получила отказ из Прокуратуры СССР. А это был ответ не на «механическое» заявление или «прошение» гражданки Ахматовой А. А., а на ее личное обращение к Кл. Еф. Ворошилову в начале февраля 1954 года. Ее письмо было передано в руки адресата в тот же день его адъютантом. Посредником в этом важном деле был архитектор и живописец В. Руднев, заканчивавший тогда строительство нового здания университета на Ленинских горах. Как известно, Кл. Ворошилов считался с его мнениями. Но, несмотря на получение двух писем - от Ахматовой о Льве Гумилеве и от Руднева об Анне Ахматовой ответа на письма не было ни от Ворошилова лично, ни от Верховного Совета СССР председателем которого он был в то время. После почти полугодового томительного ожидания пришло извещение прямо из Прокуратуры СССР на имя Ахматовой А. А. о том, что оснований для пересмотра дела Гумилева A. Н. нет.

Это был сокрушительный удар. Но Ахматова была не только «поэтом Божьей милостью» как назвал ее А. М. Панченко, но и очень умным человеком. Она сразу поняла: при все еще действующем постановлении ЦК об Ахматовой и Зощенко Ворошилов не возьмет на себя ответственности за решение судьбы ее сына, к тому же носящего фамилию своего отца - поэта Н. Гумилева, расстрелянного ЧК в 1921 году. Значит, Ворошилов «советовался» с президиумом партии или с самим Хрущевым, и новое правительство не собирается давать Ахматовой никакой поблажки. Поэтому всяческое обращение от ее имени будет для Льва не только бесполезным, но и губительным. Значит, надо действовать кружным путем. Эту единственную правильную позицию А. М. Панченко понял как основную черту характера Ахматовой: «Она не протестовала, она страдала». Между тем об этом важном эпизоде в печати существуют да свидетельства, описывающие, как протекло обращение Анны Андреевны к Ворошилову.

Во втором томе «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской под датой 12 января 1954 г. упомянуто, как они совместно составляли письмо к Ворошилову. 5 февраля они уже читали письмо Л. В. Руднева, доставленное мною, чего Лидия Корнеевна не знала. Не знала она также, что оно вместе с письмом Ахматовой было передано адъютанту Ворошилова через указанное им лицо в комендатуре у Троицких ворот Кремля. 12 февраля Чуковская отмечает кратко: «Письмо Ворошилову она уже послала» («Нева», 1993, №4, стр. 110, 111,112). Более подробно об этом рассказано в моей статье «Мемуары и факта (Об освобождении Льва Гумилева)», напечатанной трижды: два раза в США в издания «Ардис» 1976 и 1977 гг. и один раз в Москве в журнале «Горизонт» № 6 за 1989 год. Прежде чем отдавать эту статью в печать, я послала ее в 1973 г. Леве. Он не возразил против ее напечатания, но промолчал. Трудно, однако, понять, почему промолчал и А. М. Панченко. Наши эти публикации остались неучтенными в его комментариях.

Таким же упущением приходится признать интерпретацию одного анекдотическою рассказа Льва Николаевича, который автор предисловия оценил как «немаловажную для русской культуры беседу».

В ней Гумилев очень живо, но совершенно неправдоподобно изобразил, как он подсказал матери образ «серебряного века» для известных строк из «Поэмы без героя»:

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

В действительности эти стихи присутствовали уже в первой ташкентской редакции поэмы. В этом легко убедиться, заглянув в издание стихотворений и поэм Анны Ахматовой «Библиотеки поэта» (1976). Там напечатан вариант с указанной строфой, датированной 1943 годом. В это время Гумилев еще отбывал лагерный срок в Норильске и не мог знать о существовании нового произведения Ахматовой. А термин «серебряный век» зародился в среде русской эмиграции первой волны. Насколько мне известно, его предложил в 1933 г. Н. А. Оцуп, повторил в 1935-м Вл. Вейдле, затем истолковал Н. А. Бердяев, и, наконец, он лег в основу мемуарного романа С. К. Маковского «На Парнасе серебряного века».

Лев Николаевич, вероятно, присвоил себе авторство этого летучего определения под влиянием сдвига в своей памяти. Дело в том, что, съехавшись с матерью в Ленинграде после семилетней разлуки - тюрьма, лагерь, фронт, Победа, Берлин, он охотно слушал новые стихи Анны Андреевны. Это ее радовало. Особенно она гордилась его одобрением «Поэмы без героя». Но после недолгого периода совместной жизни (4 года, которые Анна Андреевна с горькой иронией называла «антракт») последовала еще одна семилетняя разлука - опять тюрьма, на этот раз Лефортово, оттуда лагерь под Карагандой, затем в Кемеровской области и напоследок долгие четыре года в лагере под Омском. Оттуда он никак не мог выбраться, хотя после смерти Сталина многие заключенные, в том числе и его друзья, освобождались один за другим. Последний год лагеря доконал его. «Проволочка его не то чтобы злила (он был добрый человек), она его обижала», - уверяет Александр Михайлович, приводя слова Льва: «От обиды я нажил язву». На кого обида? на Военную прокуратуру? на КГБ? или на ЦК ВКП (б)? Обижаются на своих. Лев Николаевич во всем винил свою мать.

«Пусть будет паскудной судьба, а мама хорошей: так лучше, чем наоборот», - писал он мне в одном из многочисленных лагерных писем из-под Омска. Знаменательные слова! Одной этой фразы достаточно, чтобы почувствовать, на каком психологическом фоне проходили разговоры Л. Н. Гумилева с А. М. Панченко, слишком молодым в первое послевоенное десятилетие, чтобы понимать всю уникальность и двусмысленность положения Ахматовой - положения, а не поведения, запомним это… Вообще обо всей нашей советской истории можно отозваться удачным афоризмом Виктора Ефимовича Ардова: «На этот поезд нельзя вскакивать на ходу».

Все, что говорит А. М. Панченко об Ахматовой, - это отражение Левиных слов. А ему зачем-то было нужно изображать себя эдаким сорванцом и гулякой (в тридцать пять лет, между прочим). Отсюда и рассказ о появлении в опальном Фонтанном доме Ольги Бергольц с закуской, водкой, деньгами и разухабистой речью. Отсюда пренебрежительная но­велла об озорном выманивании у матери трех рублей, опять же на водку: «Пришлось разговаривать с мамой о поэзии». Как будто он с юных лет не знал наизусть всех стихов Ахматовой и Гумилева! В этом бесшабашном диалоге Лева якобы и высказал Анне Андреевне свои запоздалые соображения о «золотом» и «серебряном» веках русской литературы.

Эти краски резко дисгармонируют с теми, которые Лева употреблял, рассказывая в Москве о своем житье-бытье с Анной Андреевной на Фонтанке. Разговор наш происходил у меня в 1948 году, то есть по свежим следам происходившего. «Мы кончали пить чай. На столе лежала шкурка от колбасы с маленьким остатком жира на ней. Мама бросила ее кошке. "Зачем ты это сделала? Я хотел его съесть", - воскликнул я. Мама рассердилась ужасно. Стала кричать на меня. Долго кричала. А я сижу напротив, молчу и думаю:

"Кричи, кричи, значит, ты еще живая". Ведь каждому человеку надо когда-нибудь раскричаться». Как это не похоже на того Гумилева, который через сорок лет рассказывал академику Панченко свои байки.

Не замечая, что перед его глазами разворачивается горестный процесс отречения Льва Николаевича от собственной судьбы, А. М. Панченко включается в эту стилизаторскую игру. Если Анна Андреевна пишет единственному родному человеку сквозь все цензурные кордоны: «Я очень печальная, и у меня смутно на сердце. Пожалей хоть ты меня», - комментатор вторгается в разговор двух близких людей с назидательными замечаниями, выдержанными в раздраженном тоне позднего Льва Николаевича: «Сын тоскует о жизни на воле, хотя бы о реальном ее знании. Мать-поэтесса пишет о "состояниях", отсюда его упреки и обиды… Как сытый голодного не разумеет, так и "вольный" - "узника"». Наоборот, возражу я, - это узник не разумеет вольного. Он не может себе представить, во что превратились город, улица, комната, люди, которых он оставил семь, десять, а то и семнадцать лет тому назад. Какая бы она ни была, но там шла жизнь, а у арестанта только мечта, тоска и неизбежная в его положении тяга к прошлому, которого нет и никогда не будет.

Если обычные корреспонденты пишут друг другу, желая что-нибудь сообщить, то переписка с заключенным диаметрально противоположна: основной ее задачей становится необходимость все скрыть. Заключенный скрывает от вольных самое основное, что происходит с ним - ежедневные униженья и постоянную опасность. С воли же ему невозможно писать ни о его деле, то есть о его шансах выйти на свободу, ни о собственных затруднениях, болезнях или бедах, чтобы не нагружать его дополнительными тяжелыми переживаниями. Поэтому письма Анны Андреевны, так же, как и Левы, носят иногда отвлеченный и скучноватый характер. Особенно когда они пишут о литературе и героях Востока. Ведь это камуфляж! Это пишется только для того, чтобы не молчать, не оставлять без писем своих близких, чтобы они увидели почерк дорогого им человека. Лева прямо мне об этом писал 12 июня 1955 года: «К предыдущему письму я приложил письмо маме в довольно резком тоне. Возможно, вы его не передали - из-за тона, разумеется. Поэтому я повторю его частично о даосизме и переводах и т. и.» Эти длинные профессиональные письма служили только заслоном от кипения страстей, болезненных и почти невыносимых.

А. Панченко говорит об этом интересе как о «семейном увлечении». Но для Ахматовой это не увлечение, а органическое тяготение. Достаточно вспомнить ее ташкентские стихотворения, такие, как «Я не была здесь лет семьсот…», и особенно стихи про «рысьи глаза» Азии, что-то «высмотревшие» и «выдразнившие» в ней:

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Что касается Льва, то в молодости он поражал сходством с азиатским типом - и чертами лица, и движеньями, и характером. Перефразируя Шекспира, о нем можно было сказать: «каждый вершок - азиат». Это было в 1934 г., т. е. до его арестов, поэтому у меня вызывает сомнение мысль А. М. Панченко о зарождении евразийства Л. Гумилева в тюрьме. Мне кажется, что Лева знал сочинения творцов этой теории раньше. Достаточно вспомнить, что Н. Н. Пунин был передовым образованным человеком, дома у него была хорошая библиотека. Лева, конечно, брал оттуда книги. Во всяком случае я помню, как он называл имя кн. Трубецкого в связи с жизнью этого мыслителя в Праге и постигшими его там бедами из-за прихода нацистов.

В тюрьме он научился выуживать необходимые сведения из научно-популярных книг. Несколько выдержек из его писем продемонстрируют спокойный ход его работы. 10.1.56: «Пожалуйста, пришлите мне еще книг, так как эти я почти отработал». 22 февраля: «Еще раз благодарю Вас за книгу. Я прочел ее с удовольствием, ибо, хотя в ней нет взлетов, но нет и спадов; она выдержана на уровне академической посредственности и поэтому мо­жет служить пособием для моей темы пока достаточным». 11 марта: «Из Вашей книги ("Танские новеллы"? - Э. Г.) я прочел пока только один рассказ и сразу сделал ценное примечание к "Истории…"». 14 марта: «Книги меня очень радуют безотносительно к моей судьбе. Если бы можно было достать две старых книги: Иакинф "История Тибета и Хухунора" и Вас. Григорьев "Восточный Туркестан … Это последние крупные вещи, которых мне не хватает». 29 марта: «…Пока я принимаю сочувствия окружающих и изучаю Сымацяня». 5 апреля: «По Средней Азии у меня уже есть весь фактический материал, он очень скуден (по интересующему меня вопросу). К тому же Сымацянь поглотил все мое внимание, и надолго. Это книга очень умная, и быстро ее читать нельзя».

Уже освободившись и поселившись в Ленинграде, Лев Николаевич пишет мне оттуда 7 января 1957 г.:

«…Вы не можете себе даже представить, насколько благодарность моя к Вам выросла за это время. И вот за что - книги. Ведь если бы Вы мне их не посылали, мне бы надо было сейчас их доставать и читать, а когда?!»

Как видим, с получаемой литературой Лев Николаевич работал в лагере рассудительно, целеустремленно и увлеченно. Ко времени своего ареста в 1949 г. он был уже достаточно подготовлен (в частности, своей кандидатской диссертацией), чтобы не тонуть в избыточных идеях, нередко возникающих у одаренных людей в долгом одиночестве.

Но иначе обстояло дело с личными и родственными отношениями Льва Николаевича: «Я не знаю, ты богатая или бедная; скольких комнат ты счастливая обладательница, одной или двух, кто о тебе заботится…» - спрашивает он 21 апреля 1956 г. О жизни Анны Андреевны до него доходят невероятные слухи. Его интересует, сохраняется ли для него комната в квартире на Красной Конницы. Впрочем, он прекрасно знает, что Анна Андреевна живет на два дома, где Нина Антоновна Ольшевская-Ардова играет роль московской дочери, а Ирина Николаевна Пунина - ленинградской. Но сколько желчи и ехидства в выражении «счастливая обладательница»! Это все влияние советчиков Льва Николаевича, его лагерных друзей, так называемых «кирюх». Все они были трижды и четырежды переволнованы слухами и событиями последнего года. Смерть Сталина, последующая амнистия, которая их не коснулась, общее движенье к пересмотру дел - все породило точные рецепты, как надо действовать, чтобы ускорить освобождение. Лева неоднократно возвращался к их мнимонадежной программе действий. Ни он сам, ни его друзья не могли вместить в свое сознание, что существуют нестандартные положения.

В Военной прокуратуре начальник приемной внешне любезно дал мне общую справку о Левином деле, но доверительное письмо от Анны Андреевны не взял, а вернул мне. Почему? А потому, что Анна Ахматова была лицом, ограниченным в правах. Напомню, что постановление 1946 года продолжало действовать и в пятидесятых. Общения с Ахматовой боялись именно служивые люди. Они помнили не только это постановление, но и то, что появилось еще до войны после выхода сборника Ахматовой «Из шести книг».

Самые видные писатели, даже высшая писательская администрация, не знали, какая гроза ждет их всех за выпуск «мистико-религиозной» книги Ахматовой. Пока Алексей Толстой выдвигал ее на Сталинскую премию в присутствии и при поддержке Фадеева и других членов комитета, управляющий делами ВКП (б) Д. В. Крупин подал в сентябре 1940 г. возмущенную записку секретарю ЦК А. А. Жданову. Жданов, ставший специалистом по творчеству Ахматовой, подписал 29 октября 1940 г. постановление секретариата ЦК об изъятии книги Ахматовой и строгом наказании виновных в выпуске этого, «с позволения сказать, сборника», воспевающего «блуд с молитвой во славу божию». Книгу Ахматовой раскупили мгновенно после ее выхода в мае 1940 г., изъять тираж уже было неоткуда. Однако директор издательства «Советский писатель» и его ленинградского отделения вместе с цензором получили строгие партийные выговоры. Все эти подробности стали нам известны только недавно. Но в коридорах Прокуратуры, конечно, знали о гневе высокого начальства еще до того дня, как записка Крупина была подана и закреплена постановлением секретариата ЦК. Теперь можно уяснить себе смысл эпизода, когда в союзной Прокуратуре Анна Андреевна была на моих глазах чуть ли не изгнана из кабинета прокурора в августе 1940 г. Точно такую же картину я наблюдала в 1955 г. в Военной прокуратуре.

Панченко и Лев Николаевич говорят о жажде заключенного «реального знания» сегодняшней жизни на воле. Но что же могла написать Анна Андреевна в лагерь о своей жизни? Что после прощания с Левой и благословения его она потеряла сознание? Что она очнулась от слов гэбэшников: «А теперь вставайте, мы будем делать у вас обыск»? Что она не знает, сколько дней и ночей она пролежала в остывшей комнате? И когда в один из этих дней она спросила десятилетнюю Аню Каминскую: «Отчего ты вчера не позвала меня к телефону?», то услышала в ответ: «Ну, Акума, я думала, ты без сознания…» Что в этом тумане горя она сожгла огромную часть своего литературного архива, который оставался в беспорядке под рукой? А там были не архивные документы, а живые рукописи ее ненапечатанных стихов! Она переживала это уничтожение как конец глубинного смыс­ла всей своей жизни. Но и этого мало - она довершила свой порыв самоубийственным актом: написала верноподданнические стихи - вплоть до восхваления Сталина ко дню его рождения 21 декабря 1949 г. Весь следующий год журнал «Огонек» печатал за ее подписью стихотворный цикл «Слава миру», который всю оставшуюся жизнь жег Анну Андреевну как незаживающая рана. После этого выступления у нее навсегда появилась фальшивая интонация в разговоре на людях.

«…Я пожертвовала для него мировой славой!!» - выкрикнула она в пароксизме отчаяния и обиды на нескончаемые попреки вернувшегося через семь лет (!) сына. Она мучилась своим невольным обманом неведомых читателей, обволакивавших всегда ее поэзию тайным пониманием. В 1922 г. она имела право сказать:

Я - отраженье вашего лица…

И была верна этому единству. Пока ее не скосила беда, она надеялась, что на «том берегу» «темнеет небесный простор», где она «не глохла» бы «от зычных проклятий». Но и это «блаженное где-то» ее обмануло. Когда железный занавес немного раздвинулся, оттуда послышался шепоток мещанской сплетни, и, что еще хуже, - повсеместные разговоры «иноземцев» об увядании ее таланта:

И писали в почтенных газетах,

Что мой дар несравненный угас,

Что была я поэтом в поэтах,

Но мой пробил тринадцатый час.

Она отреклась от нравственной чистоты своей поэзии ради спасения сына, а получила одни плевки с разных сторон и от того же сына. Когда, негодуя, он в который раз приводил ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: «Ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!» И получила в ответ катанье по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне.

Жертва Ахматовой оказалась напрасной. «Грехопадение», насколько мне известно, никто ей не заказывал и ничего не обещал. Но она помнила, что ей ставили в вину ее молчание после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» и исключили из Союза писателей. Леву, как мы видим, не выпустили, а надломленной Ахматовой предоставили право говорить с кем попало непроницаемым тоном и переводить на русский язык стихи своих иноязычных подражательниц. Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о радостях и страданиях творческой личности.

В первый год (1950) Анна Андреевна только ездила раз в месяц в Москву, чтобы передавать дозволенную сумму в Лефортовскую тюрьму и получать расписку арестанта, то есть убедиться, что он жив и находится еще здесь. После первого письма из пересыльной тюрьмы она получала только лаконичные записки вроде той из Чурбай-Нуринского п/о Карабасе Карагандинской области, которая хранится у меня:

«Милая мамочка

подтверждаю получение посылки почт. № 277 и благодарю; только

вперед вместо печенья посылай больше жиров и табаку: дешевле и лучше.

Целую тебя».

Записка датирована 19 июля 1951 года, а пришла в Москву по адресу Ардовых в августе. Посылку от имени Ахматовой отправляла я (как и многие следующие). Поэтому Анна Андреевна и отдала мне эту открытку.

Что же можно было сообщать в лагерь при такой переписке? Что Арктический институт стал выживать из Фонтанного дома Анну Андреевну и Иру Лунину с ее семейством? Институт терпел их «проживанье» в своем ведомственном доме до ареста Николая Нико­лаевича Лунина в августе 1949 г. и Левы - в ноябре. Но теперь, когда обе женщины остались такими беззащитными и уязвимыми, их буквально преследовали. Они жались друг к другу. В конце концов в начале 1952 г. Ирина позвонила в Москву к Анне Андреевне: «Ты как хочешь, а я больше не могу. Я беру квартиру на Красной Конницы». Анна Андреевна была поставлена перед свершившимся фактом. Вообще-то она не хотела расставаться с Ирой и Аней, но в этой новой квартире не было комнаты для Левы. На Фонтанке после войны у Ахматовой были две комнаты, в одной жил Лева. Теперь она сразу сжалась, подумав о его устройстве по возвращении, а на это она не теряла надежды, хотя он был осужден на десять лет. Могла ли она, уже перенесшая тяжелый инфаркт, остаться одна на съеденье грубых администраторов института? Борьба была безнадежной, и она дала свое согласие на переезд.

Когда вышло разрешенье писать чаще и более длинные письма, она уже не посвящала Леву в тяжкие подробности своего существования. Впрочем, о чем бы она ему ни писала, он все равно отвечал брюзжанием и обидами. Они заглушали его ужас от непосильных ударов судьбы.

Известие об избрании Ахматовой делегатом на всесоюзный съезд писателей повергло в шок всех грамотных людей в лагере. Особенно волновались «кирюхи». Узнав из газет, что заключительным заседанием съезда был правительственный прием, они вообразили, что это и есть единственный удобный случай для «качания прав» Ахматовой. Им казалось, что она могла шумно-демонстративно протестовать против заключения невинно осужденного сына. В газетах не писали, что члены правительства сидели в президиуме на сцене, отгороженной от зрительного зала. В зале среди писателей, ужинавших за столиками, присутствовала и Ахматова с застывшей любезной улыбкой на лице. «Маска, я тебя знаю», - обронила проходящая мимо нее Рина Зеленая (они были знакомы по ардовскому дому).

На съезде в конце декабря 1954 года Анна Андреевна начала осторожно вести хлопоты о Леве. Она переговорила с Эренбургом. Он взялся написать лично Н. С. Хрущеву, приложив к своему депутатскому письму ходатайство академика В. В. Струве. Но Лев уже никогда не мог освободиться от ложного убеждения, что на съезде его мать упустила единственную возможность просить за сына.

Я утверждаю это не голословно, а на основании писем Л. Гумилева ко мне из лагеря, встреч с вернувшимися ранее его «кирюхами» и примечательного письма одного из них, имевшего ко мне поручение от Льва Николаевича. Это люди, среди которых были и стихотворцы, и художники, и научные сотрудники, но, к сожалению, не искушенные в политике и дипломатии. Им казалось, что Ахматова купается в благополучии, что опала с нее снята, и они удивлялись, как при таком, по их понятиям, высоком положении она не может пальцем пошевелить, чтобы выхлопотать освобождение своему совершенно невинному сыну. Все это было иллюзией, стимулирующей в Леве развитие не самых лучших черт - зависти, обидчивости и - увы! - неблагодарности.

Образ Ахматовой порождал множество сплетен. Думаю, что не без помощи КГБ. Леве было невдомек, что его одинокая мать, живя годами в чужих семьях, не может есть, пить, болеть, принимать нужных людей и друзей, не участвуя в общих расходах своих гостеприимных хозяев. По этому поводу я вынуждена упомянуть об одном раздутом эпизоде, продолжающем до сих пор бросать незаслуженную тень на имя Ахматовой. Речь идет об автомобиле «Москвич», подаренном Анной Андреевной Алеше Баталову, старшему сыну Нины Антоновны, тогда еще не прославленному киноактеру, а скромному солдату, отбывающему воинскую повинность в Москве. Со своей молодой женой он занимал на Ордынке семиметровую комнату, из которой их выселяли, когда Ахматова приезжала в Москву. Она живала в их комнате не менее 4 месяцев подряд, а когда заболевала - и дольше. Между тем в 1953 году она заработала большие деньги за перевод драмы Виктора Гюго «Марион Делорм», которая печаталась в пятнадцатитомном юбилейном издании, оплачиваемом по повышенным ставкам. Естественно, что, став такой, по нашим масштабам, богатой, она делала посильные подарки окружавшим ее друзьям. А Баталову - особенный. Он его заслужил. Маленький «Москвич», стоивший тогда 9 тысяч, доставил Алеше много радости, а Анне Андреевне нравственное удовлетворение.

Пока по России катились сплетни и анекдоты об Ахматовой (кстати: незаметно она стала для знакомых и незнакомых не «Анной Ахматовой», а «Анной Андреевной»), книги ее стихов не выходили, она продолжала тайно писать новые. В то же время она начала осторожно собирать ходатайства виднейших ученых-специалистов о пересмотре дела Л. Гумилева. Это были - академик В. В. Струве, членкор, впоследствии тоже академик Н. И. Конрад, доктор исторических наук, директор Эрмитажа М. И. Артамонов, а из писателей в хлопоты включились такие видные авторы, как М. А. Шолохов, И. Г. Эренбург и секретари Союза писателей А. А. Фадеев и А. А. Сурков.

Я сказала «осторожно», потому что еще недавно, в последние годы правления Сталина, можно было причинить большую неприятность собеседнику, произнося даже фамилию Гумилева и привлекая сочувственное внимание к своей «лежащей в канаве» «двусмысленной славе».

Могла ли быть Ахматова уверенной, что эти ученые откликнутся на ее просьбы, если и В.В. Струве и М. И. Артамонов считали Леву умершим? Ведь они могли спросить о нем

если не прямо Анну Андреевну, то осведомиться через кого-нибудь, но боялись даже посредника. Вот почему эрмитажники утверждали, что Лева якобы не пишет матери Видимо, сегодняшний читатель не может почувствовать этот зловещий смог тех лег. А если не может, то имеет ли он право судить Ахматову?

ПЫТКА ОЖИДАНИЕМ

Надо сказать, что заслуженные востоковеды и историки, уже включившись в борьбу за Л. Гумилева, делали это охотно, с умом и настойчиво. Струве писал дважды, а Конрад хотя и рассказывал мне, как доверенному лицу Ахматовой, что он потерпел фиаско, впоследствии добавлял, что мы не можем себе представить, какие он делал еще попытки, но все безуспешно.

Я хотела послать Леве копии блестящих рецензий ученых, но Анна Андреевна опасалась, как бы в его настоящем зависимом и унизительном положении это не вызвало бы у него нервного срыва. Она предполагала, что отзывы могут повредить Леве в глазах лагерного начальства. Так оно и случилось. «Значит, есть какая-то вина, если его все-таки держат здесь», - засомневались там и на всякий случай устрожили Льву режим. Его положение становилось уж очень неординарным. Он писал мне 22 февраля 1956 г.: «Жаль, что до сих пор нет ответа; это действует на нервы не только мне, но и начальству, которое никак не может понять, хороший я или плохой. Поэтому мое состояние вполне лишено стабильности, что причиняет мне массу затруднений».

Получив это письмо, я решила, вопреки опасениям Анны Андреевны, послать ему копии писем, переданных мною в Военную прокуратуру. 11 марта он отвечал: «Очень хорошо, что Вы прислали мне отзывы, а что они задержались по дороге - не беда». Но беда была сильнее, чем это сказано в письме. В апреле один из отпущенных Левиных друзей - униатский священник из Западной Украины - имел от него поручение прийти ко мне и рассказать подробно о сложившемся положении. Задержаться в Москве ему не удалось, но он написал мне письмо, к которому просил отнестись как к «краткой и искренней исповеди» самого Л. Гумилева и «по силе возможности содействовать, чтобы облегчить тяжелое положение». Он сообщал: «На Льва Николаевича в последнее время был нажим, несколько месяцев имел спокойствие, но после последних отзывов, а последние не особенно нравятся нашим, и решили прижать. Видно, хотят сломить веру в свои способности и силы, а возможно, и другие причины, для вас известные».

Напряженное состояние Левы дошло до крайности: «…не получая писем, я чувствую себя на вертеле, обмазанном скипидаром и посыпанном красным перцем»,- писал он 29 марта 1956 г., хотя я писала ему, что в марте, очевидно, дело уже решится.

Нет ничего удивительного, что слова именитых ученых о Леве заставили местное начальство призадуматься. «Удаление Гумилева из рядов советских историков является, по-моему, существенной потерей для советской исторической науки»,- пишет академия В. В. Струве. Он говорит о недавно умершем профессоре А. Ю. Якубовском, потерю которого некем заменить, кроме как Л. Гумилевым, и смело указывает на его «глубокие знания и зрелость мысли». Профессор Артамонов говорит о «незаурядном даровании» Л. Гумилева и о его «блестящих знаниях в избранной специальности». Кстати говоря, М. И. Артамонов свидетельствует, что «интерес к истории тюркских кочевых народов» определился у Льва, когда он был еще студентом.

Оба названных ученых были в той или иной степени его руководителями, то в экспедициях, то в Институте востоковедения. Но доктор исторических наук и лауреат Сталинской премии А. П. Окладников не знал начала пути Гумилева. Тем не менее его короткое и сильное письмо потребует от нас особого внимания.

Он подчеркивает, что соприкасался с Гумилевым только по ходу своих научных занятий. С большим нажимом сообщает, что не он один считает Гумилева «крупным, я бы сказал, даже выдающимся исследователем прошлого народов Центральной и Средней Азии», что многие ученые, читавшие внимательно его работы, разделяют его, Окладникова, мнение о «свежести мысли и подлинной историчности его взглядов». «Вместе со мной возвращению Гумилева к научной работе были бы рады многие другие специалисты», - страхует себя Окладников и в заключение просит по возможности ускорить пересмотр дела Л. Н. Гумилева «в надежде, что здесь во времена Берии могли быть допущены нарушения советской законности». Казалось бы, все сказано? Но неожиданно он добавляет фразу, идущую вразрез со всем вышеизложенным: «Во всяком случае, если и была вина, то много меньшая по объему, чем все то, что он уже перенес в заключении».

Окладников что-то знал о вине Гумилева? Что позволило ему соизмерять степень наказания с силой содеянного? Может быть, профессор проговорился? Или проговорился кто-нибудь другой? Конечно, это так…

Свой документ Окладников вручил надежному посреднику - Надежде Яковлевне Мандельштам. Когда она привезла из Ленинграда в Москву это письмо, она рассказывала: Окладников не решался давать Л. Гумилеву политическую характеристику и называть его невинно осужденным. «Струве 80 лет, он академик, он может, а я не могу…» - передавала Надежда Яковлевна его соображения. Но она могла заговорить кого угодно. Сила внушения была ее главным талантом. Это было доминантой в ее характере, сотканном из бешеного темперамента, возбудимости, иногда доходящей до кликушества, непререкаемого своеволия и, как ни странно, беспечного легкомыслия.

Разумеется, это не Окладников что-то знал о деле Л. Гумилева, а Надежда Яковлевна. Странно, что этого не знала я, так пристально занимавшаяся Левиными делами в это время. Но не прошло и двух недель, как я получила исчерпывающие сведения от Анны Андреевны. Это были совершенно не предвиденные мною подробности о запомнившемся мне надолго аресте Льва и Лунина в 1935 г. Толчком к откровенности Ахматовой послужило полученное мною письмо от Левы.

Он отвечал на вопрос, по какой статье он осужден и вообще какое обвинение ему предъявлено. В Прокуратуре почему-то мне ни за что не хотели это сказать, цинично парируя: «Спросите его самого». Ахматову, как я уже говорила, еле-еле впускали в кабинет соответствующего чина и не хотели с ней разговаривать. Именно из-за этого я стремилась приехать в Омск, чтобы получить свидание и поговорить наконец с Левой лично.

Но это было невозможно. Мой вопрос о статье Уголовного кодекса поверг Леву в шок. Он увидел в этом лишнее доказательство равнодушия к нему матери. Однако сообщил: «Вот она: 17- 58- 8, 10. Содержание дела: дважды привлекался: в 1935 г. с составом преступления - разговоры дома - и в 1938 г. "без состава преступления, но, будучи осужден, считал свой арест ничем не оправданной жестокостью"; считал, но не говорил. Осужден в 1950 г. как "повторник", т. е. человек, коему решили продлить наказание, без повода с его стороны (т. е. с моей)».

В связи с последним осуждением я напомню, что Ахматова, удостоившись личного приема у заместителя генерального прокурора, спросила его, можно ли два раза наказывать за одно и то же преступление? Ответ был лаконичен: «Можно».

Получив Левино письмо, я сказала Анне Андреевне, что теперь она может пойти в Прокуратуру с более определенной жалобой. Реакция ее была неожиданной: «Привлечено дело 1935 года? Тогда я не могу туда пойти».

В своем письме Лева признает, что в 1935 г. преступление действительно было: «Разговоры дома». В таком случае Ахматовой, в ее тогдашнем письме-просьбе Сталину ручавшейся за сына и мужа (тоже арестованного за те же разговоры), нужно признаться и в своем участии в этом «преступлении». Но после того, как она напечатала в «Огоньке» свой пресловутый цикл «Слава миру», было невозможно теперь, в 50-х гг., напоминать о былом новым судьям. Этого мало. В «Славу мира» включено стихотворение «21 декабря 1949 года», то есть день рождения Сталина. Какую тяжкую роль сыграло это выступление в творческой и личной биографии Ахматовой, я уже говорила. Но это еще не все.

Тут я впервые узнала, что в том 1935 году Лева прочел вслух стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны», то есть политическую сатиру на Сталина. От меня он это скрыл, хотя я тоже имела некоторое отношение к его тогдашнему аресту и делу Мандельштама.

И опять еще не все. За ужином сидел не совсем привычный в этом доме гость - студент, приглашенный Левой. Этот молодой человек, пораженный слышанным, немедленно донес обо всем «органам». Как известно, Сталин проявил неслыханную милость и оба арестованных были немедленно освобождены. И все-таки это «дело» фигурировало опять в обвинительном акте, по которому Лев был осужден на 10 лет в 1950 г.

И еще один удар - последний: следствие по делу 1935 года до помилования велось очень жестко. И в деле остался текст мандельштамовского стихотворения, записанный Левиной рукой.

А он все продолжал жаловаться в каждом письме: «Сколько же можно рассматривать пустое место?» Он явно хотел забыть о записи стихотворения Мандельштама, и забыл. Это отражено в примитивном и вместе с тем благородном письме одного из «кирюх», востоковеда Михаила Федоровича Хвана. 9 сентября 1955 г. он обратился к В. В. Струве с просьбой не о себе, а о срочном вмешательстве в судьбу Л. Н. Гумилева: «Все его несчастье в том, что он - сын двух известных поэтов-неудачников, и обычно его вспоминают в связи с именами родителей, между тем как он - ученый и по своему блестящему таланту не нуждается в упоминаниях знаменитостей, чтобы его признали».

«…Видите, Лева уже от нас отрекается», - с грустью сказала Анна Андреевна, протягивая мне бумаги, полученные от В. В. Струве. Да, конечно, Хван писал с Левиного голоса. Это было ясно.

В то время, как все ходатаи убедились в существовании какого-то затора, не дающего двигаться пересмотру дела Л. Гумилева, он сам только один раз, в минуту отрезвления, понял это: «Вся задержка от лукавого, - писал он мне 3 февраля 1956 г. - Она не нужна; она плод чьей-то злой воли».

Эту «злую волю» можно найти, если отвлечься от «двух поэтов-неудачников», от студентов-доносчиков и от профессоров-оппонентов. Для этого надо вернуться к тому злополучному дню 1934 года, когда Осип Эмильевич Мандельштам вдохновенно читал Анне Андреевне Ахматовой и Льву Гумилеву свое еще не обстрелянное стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».

«…Особенно Лева не должен его знать», - вспоминается мне напряженный голос Нади, когда она появилась у меня с этим предостережением. Но поэт не смог удержаться в рамках благоразумия и доверил опальной «навечно» Ахматовой и неокрепшему молодому человеку свое конспиративное стихотворение. Мандельштам, выбрав на следствии позицию полной откровенности, о реакции Левы на это чтение отозвался так: «Лев Гумилев одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением вроде "здорово", но его оценка сливалась с оценкой его матери Анны Ахматовой, в присутствии которой эта вещь ему была зачитана». Конечно, мы не должны забывать, что редакция слов Осипа Эмильевича принадлежит следователю, но все-таки это и есть начало Левиного дела. Замечу, что в документах об окончательной реабилитации Льва Николаевича Гумилева заведенное на него «дело» помечено датой «1934 год». Как мы уже убедились, этот «хвост» тянулся за ним все последующие двадцать два года. Вот почему я назвала выше Надежду Яковлевну Мандельштам «легкомысленной» и «беспечной»: «Отделались легким испугом», - определила она положение всех слушателей сатиры на Сталина, названных Мандельштамом.

Отмахнулась она также и от прямого указания А. А. Фадеева на присутствие среди секретарей ЦК активного врага Мандельштама. Но тут мы должны обратиться к ее «Воспоминаниям».

В 1938 г., когда Осип Эмильевич скитался по Москве и Ленинграду, добиваясь своей легализации после воронежской высылки, Фадеев «вызвался поговорить наверху» и «узнать, что там думают», - сообщает Надежда Яковлевна. Сведения его были самые неутешительные: «Он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло. Тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. "Наотрез",- сказал Фадеев».

Во второй раз Фадеев опять сослался на то же высокопоставленное лицо, когда он встретился с Надеждой Яковлевной в лифте. Хлопоты об издании стихов Мандельштама в то время уже начинались (Н. Я. пишет, что это было «незадолго до окончания войны», но она ошибается, так как в первый раз она приехала из Ташкента в Москву летом 1946 г., а останавливалась на квартире у Шкловских еще позже). Там-то в лифте писательского дома в Лаврушинском переулке она и встретилась еще раз с Фадеевым. «Едва лифт стал подниматься, - пишет она, - как Фадеев нагнулся ко мне и шепнул, что приговор Мандельштаму подписал Андреев. Вернее, я так его поняла. Сказанная им фраза прозвучала приблизительно так: "Это поручили Андрееву - с Осипом Эмильевичем". Лифт остановился, и Фадеев вышел…» Надежда Яковлевна, по ее словам, «растерялась - при чем тут Андреев? Кроме того, я заметила, что Фадеев был пьяноват». В конце концов она пренебрегла полученными сведениями, воскликнув: «А не все ли равно, кто подписал приговор?»

Но мы не можем пройти мимо этих подробностей, потому что нам надлежит выяснить, почему задерживалась реабилитация Льва Николаевича Гумилева и виновна ли в том Анна Андреевна Ахматова. Это потребует от нас пересмотра многих уже известных версий. Если не переворошить этот слежавшийся материал, мы останемся с застывшим представлением об Ахматовой.

Предположив, что в числе истоков дела Л. Гумилева большую роль сыграли антисталинские стихи Мандельштама, мы должны внимательнее отнестись к истории распространения этой сатиры и судьбе автора, так же, как и вовлеченных в это дело лиц. Первоисточников по этому вопросу сохранилось не так уж много. Это две неполные публикации следственных дел О. Э. Мандельштама (см. выше), воспоминания Надежды Мандельштам, «Листки из дневника» Анны Ахматовой, свидетельства о причастности Б. Л. Пастернака к облегчению участи О. Мандельштама, А. Ахматовой и Л. Гумилева. Есть еще и мои воспоминания, но к ним не любят обращаться, потому что они нет-нет да и соскальзывают с уже накатанной дорожки. Новых изданий, например такого содержательного первоисточника, как записи П. Н. Лукницкого, нам не придется касаться, так как они относятся к более раннему периоду биографии Анны Андреевны Ахматовой. Но ощутимый толчок в нашей трактовке проблемы производят появившиеся совсем недавно, уже в девяностых годах, неизвестные материалы о динамике отношения Пастернака к Сталину.

МОИ ДОГАДКИ

Ни Осип Эмильевич, ни его жена не сомневались, что в случае обнаружения этого стихотворения автора ждет расстрел. За это говорила горделивая обреченность, с какой Осип Эмильевич читал мне свою сатиру на Сталина, приговаривая: «Если узнает - расстрел».

Помилование Мандельштама произвело эффект совершенно исключительного события. Я говорю «помилование», поскольку высылка на трехлетний срок в один из среднерусских университетских городов - наказание очень далекое от ожидаемой высшей меры. Загадочным был и сам способ разглашения этой «милости» посредством телефонной беседы Сталина с Б. Л. Пастернаком. Сам этот звонок породил множество толков в специальной литературе. Но прежде, чем на них остановиться, надо вспомнить текст записи этой беседы, сделанной Надеждой Мандельштам со слов Пастернака.

«…Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек: почему Пастернак не обратился в писательские организации или "ко мне" и не хлопотал о Мандельштаме? "Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь"…

Из книги Как уходили кумиры. Последние дни и часы народных любимцев автора Раззаков Федор

Анна Ахматова – Иосифу Бродскому Иосиф, милый! Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась. Сегодня Петров день –

Из книги 99 имен Серебряного века автора Безелянский Юрий Николаевич

АХМАТОВА АННА АХМАТОВА АННА (поэт; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни).У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там почти

Из книги Сияние негаснущих звезд автора Раззаков Федор

Из книги Дневник моих встреч автора Анненков Юрий Павлович

АХМАТОВА Анна АХМАТОВА Анна (поэтесса; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни). У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там

Из книги Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах автора Мочалова Ольга Алексеевна

Анна Ахматова Туманы, улицы, медные кони, триумфальные арки подворотен, Ахматова, матросы и академики, Нева, перила, безропотные хвосты у хлебных лавок, шальные пули бесфонарных ночей - отлагаются в памяти пластом прошлого, как любовь, как болезнь, как

Из книги Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола автора Шляхов Андрей Левонович

17. Анна Ахматова Я разговаривала с Ахматовой по телефону. Минимум необходимых слов. Очень холодно.Н. В., приехав в Ленинград, зашла к Ахматовой передать привет из Москвы и письмо. Она была принята так, что, неловкая и смущенная, поспешила удалиться.Раиса Гинцбург давала

Из книги 100 великих поэтов автора Еремин Виктор Николаевич

Николай Гумилёв Анна Ахматова Паладин и Колдунья Николай Гумилев еще мальчиком любил помечтать, жаждал приключений и писал красивые, но в то же время совершенно не детские стихи роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлиненным бледным

Из книги Незабываемые встречи автора Воронель Нина Абрамовна

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА (1889-1966) и НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЕВ (1886-1921) Анна Ахматова и Николай Гумилев – два ярчайших русских поэта Серебряного века. Судьба соединила их на короткое время, но во временах имена их неразделимы. Поэтому в рассказ об Анне Андреевне, конечно же,

Из книги Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями) автора Чуковский Корней Иванович

АННА АХМАТОВА Я не была близко знакома с Ахматовой. Я видела ее один раз, но она цельно и художественно раскрылась даже в этой единственной встрече. Не помню, кто меня к ней привел или замолвил словечко, но было мне позволено переступить порог сумрачно-петербургской

Из книги Лучшие истории любви XX века автора Прокофьева Елена Владимировна

АННА АХМАТОВА IАнну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.То были годы ее первых

Из книги Сильные женщины [От княгини Ольги до Маргарет Тэтчер] автора Вульф Виталий Яковлевич

Анна Ахматова и Николай Гумилев: «Любил ее, но не сумел

Из книги 50 величайших женщин [Коллекционное издание] автора Вульф Виталий Яковлевич

Анна Ахматова Северная звезда …Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было

Из книги Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание автора Козловская Галина Лонгиновна

Анна Ахматова СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА…Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было

Из книги автора

Анна Ахматова Лил дождь, небо было затянуто тучами, когда пришла Женя и сказала: «В Ташкент приехала Ахматова, и сейчас мы с тобой пойдем к ней». Женя – Евгения Владимировна Пастернак, художница, первая жена Бориса Леонидовича, была моим другом юности. Я любила ее

1 октября 2012 года исполняется сто лет со дня рождения русского ученого, историка‑этнолога, поэта, переводчика Льва Николаевича Гумилева.

Русский ученый, историк‑этнолог, поэт, переводчик Лев Николаевич Гумилев родился 1 октября (18 сентября по ст.ст.) 1912 года в Петербурге в семье русских поэтов Николая Степановича Гумилева и Анны Андреевны Ахматовой.

С 1912 по 1916 годы Лев Гумилев жил у бабушки Анны Ивановны Гумилевой в Царском Селе, под Санкт‑Петербургом, с 1916 по 1918 год ‑ в родовом имении Слепнево и в Бежецке (Тверская область).
В августе 1921 года по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре его отец Николай Гумилев был арестован и расстрелян.
В 1929 году Лев Гумилев окончил школу в Бежецке и переехал к матери в Ленинград (ныне - Санкт‑Петербург).
В 1929‑1930 годах Гумилев учился в единой трудовой школе № 67 в Ленинграде и жил вместе с матерью в Фонтанном Доме. Первая его попытка поступить в Педагогический институтне удалась: дворянских детей не брали в высшие учебные заведения.
В ноябре‑декабре 1930 года работал чернорабочим в Службепути и тока.
Весной 1931 года был принят на работу коллектором в Геологический комитет (Геолком), работал в Прибайкальскойгеологической экспедиции.
В 1932 году работал лаборантом в экспедиции в Средней Азии, затем ‑ малярийным разведчиком в совхозе "Дангара", учил таджикский язык. По возвращении в Ленинград устроился коллектором в Центральный научно‑исследовательский геологоразведочный институт цветных и благородных металлов (ЦНИГРИ).
В 1933 году Лев Гумилев был научно‑техническим сотрудником Геологического института Академии наук (ГИНАН), работал в Крыму в составе нескольких экспедиций.
В декабре 1933 года Гумилев был арестован, обвинение не было предъявлено.
В 1934 году он поступил в Ленинградский государственный университет (ЛГУ) на восстановленный исторический факультет. В 1934‑1936 годах работал в составе нескольких археологических экспедиций.
23 ноября 1934 года вместе с несколькими студентами был арестован. 3 декабря 1934 года, после письма Анны Ахматовой Иосифу Сталину, все были освобождены.
10 марта 1938 года Лев Гумилев был снова арестован, 28 сентября 1938 года суд военного трибунала приговорил его к десяти годам заключения с поражением в правах на четыре года и с конфискацией имущества. Для отбывания срока он был отправлен под Медвежьегорск на строительство Беломорканала.
В 1939 году в результате пересмотра дела приговор был изменен: пять лет лагерей (с зачетом тюремного заключения и работы на строительстве Беломорканала). Гумилев был отправлен в исправительно‑трудовой лагерь в Норильск.
С октября 1939 года по март 1943 года он работал в Норильске, в основном на шахте.
10 марта 1943 года по окончании срока освобожден из заключения и оставлен на вольном поселении.
С марта 1943 года по октябрь 1944 года работал геотехником в геофизической экспедиции на Хантайском озере и под Туруханском в Красноярском крае.
В октябре 1944 года Лев Гумилев ушел добровольцем на фронт, принимал участие в боях в Восточной Пруссии и при взятии Берлина. Был награжден медалями "За взятие Берлина" и "За победу над Германией".
В октябре 1945 года был демобилизован, вернулся в Ленинград и восстановился в университете.
В 1946 году Гумилев окончил университет и поступил в аспирантуру Института востоковедения Академии наук (ИВАН).
После исключения Анны Ахматовой из Союза писателей в 1946 году, в декабре 1947 года Лев Гумилев был отчислен из аспирантуры с формулировкой: "за несоответствие филологической подготовки избранной специальности", хотя его диссертация уже была написана, кандидатские экзамены были сданы.
С февраля по май 1948 года он работал библиотекарем в Психотерапевтической клинике им. М. И. Балинского, с мая по ноябрь был научным сотрудником Горно‑Алтайской экспедиции, принимал участие в раскопках одного из каменных курганов в долине Пазырык на Алтае.
28 декабря 1948 года защитил кандидатскую диссертацию на тему "Политическая история первого тюркского каганата. VI-VIII вв. н. э.".
В 1949 году работал старшим научным сотрудником Государственного музея этнографии (ГМЭ), участвовал в работах Саркельской археологической экспедиции.

В том же году был принят в число действительных членов Географического общества при Академии наук СССР.

6 ноября 1949 года Лев Гумилев вновь был арестован и приговорен к десяти годам исправительно‑трудовых лагерей. С 1949 по 1956 год отбывал срок в лагерях в поселке Чурбай‑Нура под Карагандой, в поселке Ольжерас и под Омском. В тот период он много болел, но продолжал работу над книгой по истории Срединной Азии.

В декабре того же года был принят на работу в Государственный Эрмитаж в Центральную научную библиотеку.

С 1957 по 1962 годы возглавлял работы Астраханской археологической экспедиции Эрмитажа.

В 1959 году Гумилев возглавлял секцию этнографии в Ленинградском отделении Всесоюзного географического общества (ВГО).

В ноябре 1961 года Гумилев защитил докторскую диссертацию по теме "Древние тюрки".

В 1962 году он перешел на работу в Научно‑исследовательский географо‑экономический институт ЛГУ (НИГЭИ) при географическом факультете.

5 март 1966 года умерла Анна Ахматова. Лев Гумилев добился отпевания матери по церковному обряду, началось судебное разбирательство о наследстве Ахматовой.

В том же году вышла из печати его книга "Открытие Хазарии", Гумилев познакомился в Москве с художницей Наталией Симоновской, ставшей впоследствии его женой.
В 1970 году были напечатаны статьи Гумилева по истории, исторической географии, кочевниковедению и этнографии; продолжение цикла статей "Ландшафт и этнос", опубликована книга "Поиски вымышленного царства", вызвавшая большой интерес у читателей, и одновременно всплеск недоброжелательной критики.
В 1971 году публикации и выступления Льва Гумилева стали известны за границей, его статьи печатались в зарубежных журналах. В 1972 году в Варшаве (Польша) была напечатана книга "Древние тюрки", а в Турине (Италия) ‑ "Хунну". В 1973 году в Польше вышла его книга "Поиски вымышленного царства".

В 1974 году в журнале "Вопросы истории СССР" была напечатана жесткая критическая статья (автор ‑ доктор исторических наук Виктор Козлов), после которой статьи и книги Гумилева перестали печатать. Ответ Гумилева на критику опубликован не был.

В мае того же года Гумилев защитил вторую докторскую диссертацию, по географии, ‑ "Этногенез и биосфера Земли".

В 1976 году Высшая аттестационная комиссия (ВАК) отказала Льву Гумилеву в присуждении степени доктора географических наук. Начался период "замалчивания": труды Гумилева не печатались, статьи возвращались из редакций. Однако его лекции приобрели широкую известность, некоторые статьи печатались в "ненаучных" журналах: в эти годы началось его сотрудничество с журналом "Декоративное искусство".

С 1981 по 1986 год публикации Гумилева были запрещены, Сибирское отделение АН отказалось печатать книгу "Этногенез и биосфера Земли". В то же время его по‑прежнему приглашали читать лекции в научные сообщества в разные города, а также для консультаций на киностудии, радио и телевидение.

В 1987 году Гумилев обратился с письмом в Отдел науки и учебных заведений при ЦК КПСС, после чего запрет на публикации был снят.

В 1988 году вышло 22 публикации ученого. Одна из самыхзначимых публикаций - "Биография научной теории, или Автонекролог" в журнале "Знамя" и в двух номерах журнала "Нева" под названием "Апокрифический диалог".

В 1989 году в издательстве ЛГУ вышла книга "Этногенез и биосфера Земли" (ставшая одним из основных трудов Гумилева), в Баку в журнале "Хазар" был напечатан историко‑психологический этюд "Черная легенда".

Осенью того же года у Гумилева произошел инсульт.

В 1990 году были опубликованы монографии "Этногенез и биосфера Земли", "Древняя Русь и Великая степь" (ей впоследствии была присуждена премия им. А. В. Луначарского) и "География этноса в исторический период" ‑ курс лекций по народоведению (оригинальное название: "Конец и вновь начало").

29 декабря 1990 года он был избран действительным членом Российской академии естественных наук.

В 1991 году продолжились публикации его книг и статей, на радио и телевидении были организованы циклы лекций.

15 июня 1992 года после тяжелой и продолжительной болезни Лев Гумилев скончался и был похоронен на Никольском кладбище Александро‑Невской лавры в Санкт‑Петербурге.

1 октября 1992 года Гумилев был удостоен премииим. X. 3. Тагиева (Азербайджан) (посмертно) за книгу "Тысячелетие вокруг Каспия".

В декабре того же года вышла из печати его последняя книга "От Руси до России", сигнальный экземпляр которой он успел увидеть в больнице.

Гумилев - автор свыше 200 статей и 12 монографий, лекций по народоведению, стихов, драм, рассказов и поэтических переводов. Его учение о человечестве и этносах как биосоциальных категориях является одной из самых смелых теорий о закономерностях в историческом развитии человечества и до сих пор вызывает острую полемику.

В 1995 году книга Льва Гумилева "От Руси до России" получила премию "Вехи", а в 1996 году она была рекомендована как факультативный учебник по истории для 8‑11 классов средней школы. В том же году книга "Древняя Русь и Великая Степь" была признана Книжной палатой лучшей книгой года.

В 2003 году в центре города Бежецка был открыт памятник Льву Гумилеву, Николаю Гумилеву и Анне Ахматовой работы скульптора Андрея Ковальчука.

В августе 2005 года был открыт памятник Льву Гумилёву в Казани.

В 1996 году в Астане (Казахстан) именем Гумилева назван один из ведущих вузов страны, Евразийский Национальный университет имени Л. Н. Гумилева.

Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников

Второй съезд РСДРП проходил в Брюсселе и Лондоне в июле 1903 года. Когда на повестке дня появился вопрос о выборах центральных партийных органов, в большинстве оказались сторонники В.И. Ленина, а сторонники его противника Ю.О. Мартова составили меньшинство. Так меньшевистская и большевистская фракции в социал- России.

Победа в том историческом голосовании позволила Ленину назвать свою фракцию «большевиками», что стало выигрышным ходом в идеологической борьбе с его противниками. Сторонникам Мартова ничего не оставалось, кроме как признать себя «меньшевиками». Впрочем, нужно заметить справедливости ради, что в дальнейшем фракция Ленина нередко оказывалась в фактическом меньшинстве, хотя термин «большевики» закрепился за фракцией навсегда.

Формирование фракций было вызвано принципиальными расхождениями во взглядах на построение партии, существовавшими между лидерами социал-демократов. Ленин хотел видеть в партии боевую и сплоченную организацию пролетариата. Сторонники Мартова стремились создать аморфную ассоциацию, в которой было бы достаточно широким.

Меньшевики не принимали строгой централизации партии и не хотели наделять ЦК широкими полномочиями.

Борьба между большевиками и меньшевиками

Расхождения во взглядах между представителями двух фракций социал-демократической партии прослеживались вплоть до самой большевиков в Октябрьской революции. Сторонники Ленина под его руководством вели непримиримую борьбу с меньшевиками, стараясь в то же время сохранить единство партии.

Когда первая русская революция 1905-1907 годов потерпела поражения, часть меньшевиков стала убеждать членов партии в том, что необходимо порвать с подпольной деятельностью и переключиться исключительно на легальные работы. Сторонники этого мнения стали называться «ликвидаторами».

Видными представителями «ликвидаторского» движения были П.Б. Аксельрод и А.Н. Потресов.

Столкновение противоположных взглядов между фракциями очень четко стало прослеживаться, когда началась Первая мировая . Среди меньшевиков быстро набирали силу «оборонческие» взгляды. Г.В. Плеханов и А.Н. Потресов, к примеру, признавали оборонительной для России и считали возможный проигрыш национальной трагедией.

В.И. Ленин, в свою очередь, резко критиковал «оборонцев», считая, что в условиях должна добиваться поражения своего правительства и способствовать перерастанию мировой войны в гражданскую, целью которой стала бы победа пролетариата и установление в социализма.

После победы Февральской буржуазной революции некоторые меньшевики вошли в состав нового Временного правительства, а также пользовались серьезным влиянием в Советах. Многие меньшевики резко осудили захват власти большевиками, который произошел в октябре 1917 года. Впоследствии представители меньшевизма подвергались гонениям и репрессиям со стороны нового большевистского правительства.